Он пошел дальше вброд, раздвигая льдины руками. У самого берега лед был целым. Он выбрался на кромку, поднялся на берег и побежал. Но очень скоро одежда стала тесной, она сделалась твердой и негнущейся. Потом она начала ломаться, резала тело, словно десятки лезвий безопасной бритвы.

Вдруг Тарасюк споткнулся, чуть не упал и машинально посмотрел, обо что он споткнулся.

Тарасюк увидел труп фашиста с примерзшими к земле длинными светлыми волосами, с запрокинутым лицом, и в орбитах трупа лежали круглые льдины, похожие на очки.

Тарасюк подумал: «Где–то я уже его видел», но где — вспомнить не мог.

И вдруг вспомнил. И он не поверил, что это так. Разве мало их валяется в степи. Это не тот… Это другой…

Он стал озираться и с ужасом убедился, что это тот самый фашист, которого он видел, отправляясь в путь.

Тогда он побежал обратно.

Он бежал, и одежда его трещала.

Теперь он не пытался перебраться по льду. Он бросился в воду. И странно — вода показалась теплее. Он расталкивал лед и шел по дымящейся, как кипяток, воде, хотя она была такая студеная, что и рыба мерзла бы от холода.

Он выбрался на берег и снова побежал.

В землянку пункта сбора донесений вошел человек и упал, стукнувшись о землю так, словно он был железный.

И действительно, когда разрезали на нем одежду, она была твердая, как железо.

Его переодели во что могли и привели в чувство.

И очень скоро над рекой полетели стаи тяжелых снарядов. Они летели со звоном, летели, как зрячие, падали на немецкие пушки и разрывались. Стая за стаей, залп за залпом.

А потом в землянку пункта сбора донесений пришел майор Курбатов и спросил:

— Где тут товарищ Тарасюк?

— Я, — сказал Тарасюк.

— Вы еще что–нибудь можете? — спросил майор.

— Могу, — сказал Тарасюк.

— И снова сможете? — спросил майор.

— И снова смогу, — сказал Тарасюк.

— Рацию им надо доставить. Разбили у них рацию.

— Есть доставить рацию, — сказал Тарасюк.

Он поправил плечевые ремни рации, надел ее на себя и вышел из землянки.

Пурга улеглась. Воздух был прозрачный. Река была тихой. Разбитый лед спаялся. И вода больше не дымилась.

Тарасюк вступил на лед. Лед его выдержал. Он шагал с льдины на льдину, и лед только кряхтел, но не ломался.

У самого берега Тарасюк поспешил и попал в воду.

Потом он выбрался на берег и пошел с рацией на спине по степи.

Скоро он добрался до того места, где лежал убитый фашист. Тарасюк посмотрел на его запрокинутое лицо, на круглые льдины в орбитах и вновь подумал: «Плакал, наверно, перед смертью».

И еще подумал Тарасюк, что, когда ему было совсем плохо, он не хотел плакать, а только злился. Злость — какая это правильная штука! Злость давала ему силы. И, может, ее–то прежде и не хватало Тарасюку.

Потом Тарасюк сдал рацию командиру и получил приказ отдыхать.

И вот он пришел в землянку, где раньше жили фашисты, и его встретили бойцы отделения. А как они его встретили, я уже рассказал.

Сейчас Тарасюк спит. Бойцы сидят вокруг него молча, и, хотя хочется поиграть в «козла», они не играют, потому что стук костей будет мешать спящему. Правда, можно играть без стука, но без стука какая же это игра!

Дверь землянки распахнулась. На пороге стоял Липатов. Он громко и радостно сказал:

— Орлы, про Тарасюка слышали?

— Тише! Тарасюк спит. Понятно?

Это вскочил Чумаков и закрыл рот Липатова своей тяжелой ладонью.

Липатов подмигнул бойцам, кивнул на спящего, а потом осторожно уселся на нары.

— Будьте уверены, — сказал один боец.

— Главное — совесть имей, а она себя рано или поздно покажет, — сказал другой.

— Сила у русского человека, как у кощея, схоронена, — сказал третий.

— Землю носом перевернет, — сказал четвертый.

— Довольно вам, — опять грубо вмешался самый грубый человек в отделении — Чумаков, — спит же Тарасюк!

И все замолчали. А Липатов сидел на нарах и улыбался с таким видом, будто он знает что–то такое, чего не знают другие.

1943

Он был подтянут, одет безукоризненно и даже щеголевато. Не то что пальца, лезвия ножа не просунуть было за пояс, так он затягивался. Голенища сапог сверкали, как черные зеркала. Меховые варежки он отгибал манжетой наружу. Жесткое лицо его с прищуренными глазами шелушилось от частого бритья, а на скулах играли блики. Так выглядел лейтенант Александр Колобухин.

Стремительная тактика современной войны породила новый вид войскового подразделения — штурмовые группы. Внезапностью, быстротой действий они вынуждают противника к самому смертельному из всех видов боя — к ближнему бою. Бойцов, с честью ведущих себя в таком бою, навечно связывает дружба людей, повидавших кое–что такое, что не всякому дано увидеть. Плохих в таких подразделениях не держат. А лейтенант Александр Колобухин был командиром штурмового отряда.

До войны Колобухин был знатным человеком.

На Дальнем Востоке, в Приморском крае, бригады шахтеров, которые, рубая уголь, пускали лавы, неиссякаемые, как реки, — только это были черные, каменные реки, — хорошо знают и помнят Колобухина, одного из первоклассных мастеров своего дела.

Но старой славой не живут. Когда Колобухин прибыл на фронт и его спросили, не тот ли он самый Колобухин, он ответил:

— Не тот.

Ибо гордость пришедших от мирного труда к трудному воинскому делу бывала частенько уязвленной: как всякое мастерство, воинское мастерство дается не сразу. И только после одиннадцати месяцев войны лейтенант признался, что он тот самый Колобухин.

— Теперь я собой доволен, — сказал Колобухин, — теперь мне стесняться нечего, поскольку я себя не уронил.

Как бы бешено и яростно ни протекал бой, Колобухин ни на секунду не упускал нити умного и точного расчета. Он властвовал на поле боя. Предугадывая намерения противника, он словно принимал команду и над врагом, заставляя его делать то, что ему, Колобухину, в данный момент было нужно. И поэтому, хотя ближний бой самый смертельный, в подразделении Колобухина потери были всегда ничтожны.

Принимая нового бойца, Колобухин разговаривал с ним примерно так:

— Ты про меня слышал?

— Как же, — почтительно отвечал боец.

— Небось говорили — храбрый.

— Точно, — соглашался боец.

— А я не храбрый. Я пугливый, — неожиданно заявлял Колобухин. И, став вдруг суровым, наставительно и раздельно пояснял: — Если фашист по мне огонь ведет, считаю: бежать надо. Куда бежать? А туда, к нему. Вполне нормально. Из артиллерии по мне садят? Садят. Из минометов. Из пулеметов тоже. Неприятно? Именно! Я на двести метров выкинулся. Артиллерийский огонь где? Позади. Я еще на сто. Мины где? Сзади. Я еще на пятьдесят поднажал — пулеметы за спиной палят. Тишина. Спокойствие. Благодать. Теперь еще чуть — и будьте здоровы. Шуми и действуй. Допустим, фашистов на данном этапе больше. Очень приятно. В кучу бить легче, чем в одинокого человека? Легче. Бей и будь гордым. И тут они запаникуют. Почему? Почему они, а не ты? Очень просто. Ты один, а их несколько, — выходит, хуже ничего для себя не придумаешь. Считай, что влип, рази хладнокровно, — вроде как тебе теперь все равно. Но враг тоже мыслит, у него своя арифметика. Знают, что их много, а нас мало. Каждый хочет спасти себя и на другого надеется. А ты бей из автомата и наблюдай их глупость.

— По–вашему, выходит, они так, чурки? — сомневался боец.

— Никак нет. Они соображают. Но и ты свое соображение имей.

И чтоб окончательно убедить бойца, Колобухин спрашивал:

— Слышал, как я верхом на немецком танке ездил?

— Нет, — отвечал боец. Он уже знал об этом от других, но послушать самого Колобухина ему было лестно.

— Ну, заскочил–то я на него сдуру, — говорил Колобухин небрежно и почему–то обиженным тоном, — сгоряча за свой принял. Мы тогда десантом ходили. Потом гляжу — не наш танк. Ошибку допустил. А он уже на полном газу. Такая неприятность! Завезет, думаю, в неизвестное направление. И тут я решил с ним в жмурки сыграть. Скинул с себя плащ–палатку и прикрыл смотровые щели. От ветра она как прилипла. Сослепу он меня сначала чуть было не сбросил на ухабах, но потом затормозил. Щелк–щелк, открывается крышка. Из башни фашист: в чем, мол, дело? Но я ему объяснять не стал. Сработал из автомата и давай внутрь сыпать. Вот только водителя не мог достать, железный карниз мешал. Водитель стряхнуть меня решил. Дал полный газ и ну об деревья стучаться, потом в хату вмазал, чтобы меня об стену стереть. Ушибся я, конечно, очень. Ну, он себе тоже гусеницы порвал и застрял, как свинья в подворотне. И вот вышло, что я загнал танк.