Но вообще Колобухин не увлекался словесностью.

В предвиденье боевого задания он подбирал местность, схожую с той, на которой придется действовать его подразделению, и отрабатывал будущее сражение, гоняя бойцов до седьмого пота.

— Пот не кровь, — кричал Колобухин, — давай веселее!

Если подразделению приходилось действовать совместно с ПТО или минометчиками, он обязательно водил своих бойцов к ним в гости.

— Будем знакомы, — говорил Колобухин огневикам. — Вот глядите на моих орлов, какие под вашей ответственностью будут действовать. Уважайте!

Знакомство это Колобухин устраивал, исходя из простого расчета: огневикам останутся памятными живые лица его бойцов, которых они должны поддержать в напряженные мгновения, когда те пойдут на сближение с противником; тем воодушевленнее будет их мастерство. У бойцов же Колобухина останется неиссякаемая уверенность, что огневики не подведут и что они вообще народ надежный.

Кстати сказать, во встречах этих на первый взгляд не было ничего такого, что указывало бы на сердечную дружбу двух родов войск. Наоборот, они всегда сопровождались взаимными упреками и довольно–таки обидными шуточками и розыгрышем. Но тут уж ничего не поделаешь. Внешне грубоватый и насмешливый характер русского человека — только оболочка, защитная оболочка застенчивости, нежности, доверчивости, любви необыкновенной.

Два раза мы обрабатывали передний край противника артиллерией. И оба раза он встречал нашу пехоту плотным огнем. Как только орудия начинали бить по переднему краю, враг отходил в глубину, оставляя в дотах лишь гарнизоны. Едва мы переносили огонь в глубину, гитлеровцы бежали по ходам сообщения обратно к передовым траншеям, залегали в них и били по нашей пехоте.

И вот Колобухин явился к командиру части и доложил свой план. Замысел был до предела ясным. Ночью бойцы штурмовой группы в определенных пунктах просочатся в расположение противника. Артиллерия откроет огонь по переднему краю. Фашисты покинут траншеи и побегут в ходы сообщения. Артиллерия переносит огонь в глубину, фашисты бегут по ходам сообщения обратно, — здесь их бьют автоматчики.

— Сигналы? — спросил командир.

— Сигналов особенных не надо, — сказал Колобухин, — будем действовать по расписанию, по часам. План точный.

Теплый, с какого–то океана занесенный ветер не остывал даже к ночи. И поэтому лужи не замерзали, отряд мог идти бесшумно.

В проволочных заграждениях и ажурных трубах спирали Бруно саперы заранее прорезали проходы. Но каждую пядь прохода приходилось просматривать и прощупывать заново: враг мог с вечера обнаружить проход и, не заделывая его, установить на троне минные ловушки.

Продвигались по одному. Пока один полз, другие лежали, прилипнув к влажной земле, вслушиваясь. Достаточно одного неловкого движения, чтобы вся тишина треснула и обрушилась огнем.

Дно извилистой балки служило лучшим скрытым подступом к кустарнику, где был назначен рубеж скопления. Но так могли думать и враги. И Колобухин повел бойцов не по балке, а по брошенным, оползшим, старым окопам, наполненным тяжелой талой водой.

Брели, склонившись, прижимаясь грудью к воде, и, если у кого всплескивало под ногой, все останавливались и ждали.

В кустарнике сохранился снег. Он был почти сухим, и люди лежали на этом снегу в мокрой одежде.

Колобухин, оставаясь верным себе, произнес едва слышно:

— Продукты здесь хорошо хранить, не испортятся. Как в леднике.

Потом он вынул фонарь со стеклом, заклеенным черной бумагой. Бумага в одном месте была проколота булавкой, и узкий, как паутина, луч повис на циферблате часов.

— Вот немного остынете, — сказал Колобухин, — и скоро начнем.

Все произошло именно так, как рассчитал Колобухин.

В момент переноса огня в глубину бойцы пробрались в немецкие траншеи. Саперы взорвали два бетонированных дота вместе с гарнизонами. В изгибах ходов сообщения стали автоматчики. В колодцы для сброса воды залезли бойцы, которые должны были пропустить мимо себя врагов и бить им в спины гранатами. Два ручных пулемета и один немецкий станковый выставили наружу, чтобы вести огонь, если фашисты попытаются вылезать из ходов сообщения.

Схватка была короткой, кровавой и очень ожесточенной.

На следующий день нам удалось повидать место боя. В тесных и длинных канавах протекала вода. Отвесные стены канав были иссечены бороздами пуль; в тех местах, где рвались гранаты, земля оползла, и из нее торчали обломки креплений. На дне канав лежали трупы вражеских солдат. Их было много.

Вечером мы увидели Колобухина с его бойцами у танкистов. Похлопывая ладонью по броне танка, Колобухин небрежно говорил:

— Из него видимость куцая, да и сам заметен, как амбар какой–нибудь. — И, оглядываясь на своих бойцов, он подмигнул и добавил: — Разве что по пути, потому можем к вам попроситься, а так ни в жизнь.

Высокий черный танкист, пытаясь скрыть обиду напускным равнодушием, сказал:

— Вы только бечевками привяжитесь: растрясем по дороге, потом езди, собирай вас.

— Веревки мы захватим обязательно, — в тон ему ответил Колобухин, — если завязнете, чтобы было чем вас вытянуть.

Но хотя так, внешне язвительно, и разговаривали друг с другом эти представители разного вида оружия, мы догадались, что Колобухин опять что–то затеял.

И верно. На рассвете он посадил своих бойцов на эти грозные машины и пошел в ответственную операцию по спутанным тылам врага, чтоб в неразрывном и дружеском взаимодействии с танкистами снова нанести смертельный удар в ближнем и неотвратимом бою.

1943

Небо скрежещет. Этот звук заполняет собой все. Клокочущий, металлический, он делает пространство тесным, воздух плотным.

И когда открываешь дверцу машины и глядишь вверх, видишь битву в воздухе, то кажется: она потому происходит там, что стало мало места на земле.

Гудящие клубки — наши истребители, они сражаются с «мессерами»… А под ними почти одновременно, почти параллельно навстречу друг другу плывут тяжелые эшелоны наших и немецких бомбардировщиков. Бомбы немцев рвутся на нашей земле, наши бомбы рвутся на земле немцев. Черные стены разрывов медленно сближаются. И между этими стенами идет бой — в траншеях, в блиндажах на линии немецкой обороны.

Кругом обломанный лес. Вместо ветвей из стволов торчит только щепа. Горячие черные воронки. Сгоревшие машины. Расколотые танки. Изуродованная земля. Трупы с вздутыми животами.

Лопающийся хруст рвущихся снарядов раздается то сзади, то впереди, то сбоку. Бой на опушке леса. По дороге, прорубленной в лесу, идут тяжелые машины с боеприпасами. У одной ветровое стекло пробито частыми круглыми дырами — следы нападения «мессершмитта». В прицепе за «студебеккером» катится колесница походной кухни с трубой, как на паровозе Стефенсона. Повар, открыв крышку котла, размешивает варево.

Снаряд падает на дорогу. На земле бьются умирающие лошади, горит повозка с сеном. Шоферы тормозят, спрыгивают, оттаскивают мертвых лошадей, затаптывают горящее сено, рубят дерево, мешающее объехать воронку, и снова катят вперед.

Навстречу идет раненый боец. Гимнастерка, залитая кровью, разрезана, сквозь разрез видно, как подергиваются мышцы на животе. Но лицо у раненого несказанно торжественное. Он останавливается и говорит:

— На ихней земле был! Слышите? А? — И тут же с удивлением и восторгом рассказывает: — Мы цепью ползли, он нас огнем прижал, деваться некуда, прямо землей засыпал. Лежу, один глаз прижмурил, а другой на всякий случай открытым держу. И вдруг в душу словно огнем поддало. Столб такой особенный увидел, полосатый… Ах ты, думаю, мать честная, это ж пограничная вешка! Вскочил, кричу «ура», а ноги подо мной уж сами ходят. Что ты, думаю, дурак, делаешь, в рост прямо на пулемет прешь, убьют ведь! А ноги несут. Спасибо, догадался на бегу гранатой по пулемету. И сшиб. Прошла рота. А я лежу, кровь течет. Кое–как еще шагов десять прополз, чтоб, значит, по всей форме ихней земли достичь, потом дыханием осекся.