Рыбак некоторое время смотрел на мальчика, потом выпустил сеть из рук и снял с запястья веревку. Он снова сел на прежнее место и устремил взгляд на противоположный берег. Лука только теперь заметил, какое утомленное, невыспавшееся было у дяди Ладо лицо, он показался ему почему-то очень постаревшим. Спадавшие на лоб редкие рыжеватые волосы не скрывали глубоких морщин.

— Что же тут поделаешь? — спросил дядя Ладо, беспомощно развел в стороны огромные руки и растерянно повертел ими. Совсем не подходила его сильным рукам такая беспомощность.

— Что поделаешь, ушел… Но ведь и другие ушли… Ведь не он один ушел.

— Кто ушел, дядя Ладо?

— Мой Котико… Вчера вечером я его проводил.

— Куда проводили?

— Туда, куда все идут, — рассердился вдруг дядя Ладо, — на войну… на фронт. Куда еще я мог его проводить?!

На некоторое время он задумался, потом снова продолжил:

— Я вырастил его, этого паршивца. И какой парень вымахал! Щедрый и справедливый! Таких парней немного! Лука, ты же знаешь: я в людях редко ошибаюсь.

— Знаю, дядя Ладо.

— Так вот, я говорю, хороший парень ушел.

Котико, пасынок дяди Ладо, работал наборщиком в типографии. Был он долговязым, худым, сутулым. Походка у него была такой неуклюжей, будто он волочил не свои, а чужие ноги. Лицо у Котика было болезненно бледное, и при этом он всегда выглядел таким удрученным, как будто у него что-то постоянно болело и он эту боль ничем не мог заглушить. «Интересно, что он будет делать на фронте? — подумал Лука. — Такой слабый и бессильный. Лучше бы дома остался!» Лука почему-то считал, что идти или не идти на войну зависело от желания Котико.

— И Митуша ушел, — сказал дядя Ладо, — который жил в каморке напротив нас. Его тоже вчера проводили.

Дядя Ладо снова достал из кармана жестяную коробочку с табаком.

— И Гогия ушел, Меквабишвили, и Пето… И Джибо, сын Чолаха… Все отличные ребята… Да… Кто же еще ушел? Кокила… Озо… Многие… Потом и других вспомню… Постепенно.

Из перечисленных здесь ребят Лука знал всех. Это были парни из Чугурети, полные сил, закаленные солнцем и водой Куры. Когда по субботам и воскресеньям они собирались на берегу, их голосами и хохотом наполнялась вся набережная. Эти парни, само собой разумеется, должны уйти на фронт, и они ушли, но для чего Котико пошел, — этого Лука никак не мог понять… «Наверно, не хотел от них отставать», — заключил Лука под конец.

— И Зипо проводили. И Конягу… И Джеко. — Дядя Ладо затянулся и выпустил дым в бетонную стену. — И Курку, и Пупуша… И еще… Вот как звали сына Машо?

— Эзекиа.

— Да, и Эзекиа ушел. А Эзекию брать еще рано было, он ведь совсем ребенок, несмышленыш… Рубен тоже вышел на станцию Навтлуги вместе со всеми. Проводил ребят… Так плакал, несчастный. Какое доброе сердце у этого коротышки. А я почему-то не люблю безбородых мужчин. «Рубен, не плачь», — успокаиваю я его, а он слезами обливается как женщина. — Дядя Ладо взял весло и поднялся. А это означало, что он собирается возвращаться домой и сегодня больше рыбачить не будет.

Лука подтянул веревку, и лодка ударилась носом о бетонную стену. Он быстро схватился за крюк, торчащий из стены.

— Думал душу отвести, — сказал дядя Ладо, — ничего не получилось… Руки ослабли, сила вся вышла.

Через пять минут они уже причалили к своему берегу. Лука быстро выскочил из лодки, взялся за цепь, притянул лодку и остановил ее. Дядя Ладо вышел на берег и направился к дому.

— Дядя Ладо, — позвал его Лука. — Эту сеть в лодке оставить?

— Совсем забыл, будь она неладна! — чертыхнулся дядя Ладо. Потом задумался и спросил Луку: — А что слышно от ваших?

— Ничего.

— Не нашли их?

— Нет.

Дядя Ладо вернулся обратно, одной ногой стал в лодку и, вытащив сеть, запихнул ее в ведро. Потом поднял ведро и медленно направился во двор. По дороге он снова обернулся к Луке, который привязывал лодку цепью к вбитой в землю свае.

— Хорошо еще, тебя с собой не взяли.

— Да он и маме говорил, чтобы не ехала.

— Почему же?

— Не знаю. — Вспомнив о матери, Лука расстроился. Сердце забилось где-то в горле, на глаза набежали слезы.

— Может, он знал, что немцы войну начать собирались? — предположил рыбак.

Лука пожал плечами. Заговорить он побоялся, знал, что сейчас расплачется. Дядя Ладо в задумчивости смотрел на Луку, его лицо, выдубленное водой и солнцем, выражало глубокое сомнение.

— А может, он все-таки знал, а?

Солнце уже высоко поднялось над крышами. Лука обмотал цепь вокруг сваи, завязал узлом и пошел за дядей Ладо. Солнце так накалило прибрежные камни, что идти босиком было трудно.

Хоть Андукапар и сказал Луке, что он зря идет в школу, что в нынешнем году занятия начнутся первого октября, старые девы-тетушки все же не уступили. Откуда ему знать, говорили они, он в своей жизни из дому не выходил. Тетушки сунули Луке тетрадь и карандаш и выпроводили из дому.

Лука сначала не узнал школьного здания. Белоснежные стены были перекрашены в темно-серый цвет. У подъезда стояли солдаты и у всех спрашивали пропуск.

Из открытых окон на Луку глядели раненые, наверно, потому, что в эту пору на целой улице, кроме него, не было ни души. Луке стало не по себе, вдобавок ему показалось, что все глядят на него и думают: и чего этот остолоп явился сюда в эдакую рань? Понурясь, Лука пошел вдоль железной ограды. У ворот он замешкался, приостановился, потому что на воротах теперь висел большой замок.

Лука заглянул в глубину двора. Там стояло несколько военных санитарных машин.

Было ясно, что школы, в которой он учился столько лет, больше не существовало. Наверно, так и бывает во время войны, думал Лука, наверно, теперь военные госпитали нужнее. Но, с другой стороны, не может же быть, чтобы детей совсем освободили от занятий. Лука повернул назад, решил расспросить раненых: быть может, школу перевели в другое здание.

Раненые указали на объявление, приклеенное к стене. Лука прочел объявление и поблагодарил солдат. Потом засунул тетрадь и карандаш в карман и, успокоившись, очень довольный зашагал к дому. Школу перевели в другое здание, причем Андукапар, конечно, оказался прав — занятия начинались первого октября.

Дойдя до угла, Лука изменил маршрут. Вместо того чтобы пойти налево и по проспекту выйти к дому, он повернул направо и по узенькой ухабистой улочке зашагал к берегу Куры в надежде столкнуться там с товарищами по школе, которые так же, как и он, не знали, что учеба начнется с первого октября.

По обе стороны узкой улочки стояли низенькие и ветхие домишки. Единственное исключение составляли трех-четырехэтажные строения психиатрической больницы, окруженные высокой оградой. Несколько корпусов этой больницы (которую все называли просто сумасшедшим домом) своими зарешеченными окнами выходили прямо на Куру.

Железные ворота были всегда на запоре, и внутрь даже муха не могла залететь. Мальчишка, изнывая от любопытства, чего только не делали, чтобы хоть раз заглянуть во двор больницы и увидеть, что там творится, но это им никогда не удавалось.

Проходя мимо сумасшедшего дома, Лука не поверил своим глазам: ворота были открыты. Вернее, чуть приоткрыты. Пораженный Лука невольно остановился. Давнее любопытство пробудилось в нем с новой силой. Сейчас он мог беспрепятственно толкнуть ворота рукой и увидеть наконец, что же происходит там, в незнакомом, окутанном тайной мире.

Лука осторожно просунул в щель голову. Больничный двор оказался значительно более просторным, чем он себе представлял. Двор затеняли огромные деревья; круглый пустой бассейн бессмысленно пялился в небо. Во дворе не было ни души. Все вокруг дышало удивительным покоем и тишиной. Зеленые скамейки, поставленные для больных в тени деревьев, казались навсегда и безвозвратно покинутыми.

Ободренный этим, Лука открыл ворота пошире и протиснулся во двор. Ему показалось, что двор был окружен не домами, а высокими серыми стенами, и в этих стенах было прорезано множество темных окон. Одни окна были открыты, другие — закрыты, но все без исключения были забраны железными решетками.