Донцова. Что же, в таком случае вы за ним как нитка за иголкой — из города в город, из одного театра в другой?!

Гаранина. Да уж, из одной дыры в другую. (Помолчала.) Разрушенные города, нетопленные полупустые залы, жизнь впроголодь, пьески, которые и вспоминать-то стыдно… Все было. А не бросила, потому что … Хотя сама себя все чаще спрашиваю — какого черта?!

Донцова. Вот видите!

Гаранина. А такого, что выходит, не судьба… (Помолчала.) Ладно, другим разом как-нибудь.

Рудакова. Да что вы в самом деле! Ну провалимся, не провалимся, а в Москву едем! Арбат, Тверской бульвар… И уж в магазины — ни ногой!.. Не хотите пить, так хоть яблок покушайте. (Сняла с верхней полки рюкзак.) Господи, как я его только дотащила!.. (Достала из него яблоки, выложила горкой на стол.) Со своего участка, между прочим. Ешьте.

Гаранина. Целый мешок везешь?!

Рудакова. И чемодан, и сумку страшенную, чуть не надорвалась. Ешьте, не покупные.

Донцова (взяла яблоко, надкусила). Замечательные. Антоновка?

Рудакова. Антоновке еще рано. «Симиренко», селекционное. (Положила руку на стол.) Это рука артистки?.. Маникюр хотела в дорогу, так все ногти обломанные, черные, никто не взялся сделать. (Взяла руку Донцовой.) Вот это рука!.. Белая, мягкая, пальцы нежные, коготочки один к одному… При такой руке и талант не нужен.

Щипалина (со значением). Талант — он от Бога.

Рудакова. А удача от кого? От черта?.. Кушайте яблоки. Угощайтесь, для того и руки уродую.

Щипалина. Ну ты и на базар не брезгуешь…

Рудакова. А урожаю пропадать? Гноить мне его, что ли?! Уж ты-то сколько их у меня ни жрешь, а все что-нибудь да остается.

Щипалина. Ты только в Москве смотри не вздумай!

Рудакова. Тебя не спрошусь! И сказано тебе было, Щипалина, у тебя что на сцене, что в жизни лучше всего паузы получаются, твоя сила в молчании! (Взяла гитару, опять запела.) «Я ехала домой…» (И вновь не допела.) И чего это мы лаемся, интересно?! Чего нам делить-то? Левушку золотого-ненаглядного?.. Так давно поделили, плюнули и растерли. Я лично ни к кому претензий не имею. Что было, было6 чего нет, так уж окончательно. Всем сестрам по серьгам. (Донцовой.) Ты — жена главного, дорвалась, от тебя он уже не уйдет, разве что на пенсию, некогда ему уже перебежками-перебежками. У меня мои садово-огородные радости, (о Щипалиной) у нее — кошки. Пять штук, одна другой злее, все в хозяйку. (Тронула струны гитары.) Как я когда-то пела, господи, как я пела!..

Щипалина. Заладила…

Рудакова (поет). «Я ехала домой…»

Голос диктора по поездному радио: «Граждане пассажиры, скорый поезд Харьков — Москва прибывает на станцию Курск. Стоянка поезда двадцать минут. Повторяю, скорый поезд Харьков — Москва…»

Рудакова. Дурак, песню испортил!..

Щипалина. Двадцать минут! Я выйду, дышать нечем. (Рудаковой.) Ты не хочешь со мной?

Рудакова. И тебя не пущу. Сиди и не выделяйся, тридцать три моих несчастья!

Проводник (заглянула в купе). Стоим двадцать минут, туалет я заперла, так что… (О бутылке.) На стоянке уберите со стола, с перрона видать. (Ушла к выходу.)

Щипалина (Рудаковой.) Ты как хочешь, а я пойду. (Уходит.)

Рудакова (идет за ней). Да уж идем, крест ты мой тяжкий, знать бы хоть, за какие-такие грехи…

Поезд замедляет ход, останавливается.

Донцова (после молчания). Что я им такого сделала? За что они меня ненавидят?!

Гаранина. Ошибаешься, девочка. Просто они до сих пор любят Леву, только и всего. Им много не нужно.

Донцова. А каково при этом мне, не задумывались?!

Гаранина. А за все в жизни приходится расплачиваться, детка.

Донцова. За что расплачиваться? В чем я виновата?

Гаранина. А кто тебе сказал, что платить приходится только за грехи? За счастье или даже за случайную удачу — еще дороже. Ни в чем ты не виновата. Разве что… Ну это разговор отдельный. Просто-напросто Левушка всякий раз до обморока влюбляется в ту актрису, которая ему всех нужнее, без которой ему не построить свой карточный домик. А поскольку он не бабник, а порядочный человек, то женится всякий раз, как новая мода на героинь приходит. По его жизни можно изучать историю. После войны — Вера, потом, в шестидесятые, когда другие ветры подули — Женя, теперь вот — ты. Новый тип женщины — деловая, знает себе цену, самостоятельная, ей не счастья надо, а довольно и победы. Победительница — так она о себе думает. А если со стороны…

Донцова. Охарактеризовали, спасибо…

Гаранина. Таких героинь нынче принято выводить на сцену, приходится и Леве быть на уровне. Иначе за что бы нас пригласили в Москву, по головке погладили?

Донцова. Это не репертуар, а жизнь меняется…

Гаранина (перебила ее). И каждый раз — как по приказу? Разом у всех? Скопом?! (Помолчала.) А ведь когда-то у Левы своя правда была, его и ничья больше…

Донцова. Вы только и знаете, что постоянно вспоминать эту вашу довоенную студию, ни себе, ни Льву Никитичу не даете покоя…

Гаранина. А больше — и нечего… (Помолчала.) Сами текст сочиняли, стихи, музыку, сами играли, сами красили декорации, сами шили костюмы… В начале июня показали премьеру, а через три недели… Ты знаешь, кем он был тогда для нас, Левушка Лукомский? Не кумиром, нет, мы все были — ровня, просто он — лучший из нас, самый умный, талантливый… Он подвижник был. Чистый, смелый, восторженный… Грохот, пятилетки, индустриализация, враги народа, война вот-вот начнется, а от него какой-то нежный звон вокруг… Такая тишина на премьере в зале была, такое молчание святое, будто на всех — одна душа… А тут — война… Война, и все добровольцами, первый — Лева. (Помолчала.) И никто не вернулся, только он да я… Нет, не могу. (Долго молчит.) Теперь-то вы все, молодые, ту нашу жизнь представляете совсем не так, как мы ею жили, и может быть, ваша правда, на расстоянии виднее… (Горячо.) Но мы верили! Мы были искренние! Не искали корысти! Если и лгали, так от души, сами о том не догадываясь. «Если завтра война» — песня была такая, значит, так надо, иначе нельзя, народу на войне не голая правда будет нужна, а энтузиазм, единство, сплоченность рядов… Мы даже того не замечали, что за эту нашу веру сами же платим страхом, подозрительностью, немой покорностью… Но — война, а кроме нас с ним никто не вернулся, а значит — расплатились сполна, с лихвой. И за слепоту, и за вранье, и за восторженность нашу рабскую, которая пусть глаза и застила, да души не тронула. Мы ни у кого не в долгу. (Помолчала.) Разве что у самих себя. Вот с этим-то, похоже, по сей день никак не расквитаемся…

Донцова. И после такого, после всего этого — теперь вы первый ему враг?!

Гаранина (не поняла). Кому?!

Донцова. Льву Никитичу.

Гаранина. Ничего-то ты, девочка моя, не поняла, зря я порох тратила… (Помолчала.) Они давно уже два разных человека — тот и этот. Я даже знаю день и час, когда это с ним случилось. День и час. На моих глазах — был один человек, стало два. Или и того хуже — один умер, другой родился. Я его не виню, не он тогда первый, не он последний… Они вот не вернулись с войны, а вот он — с того собрания…

Донцова. Чепуха, я не верю ни одному вашему слову!

Они и не заметили, как плавно тронулся поезд, пошел, набирая ход. В вагон вбегает Рудакова.

Рудакова (кричит). Отстала! Я как предчувствовала… Остановите поезд! Где у вас тормоз? Немедленно остановите поезд! (Схватилась за стоп кран.) Стой, тебе говорят!..