Скоро они или нет?
Может быть, свет в избе погасить? Тогда лучше будет видно, что делается на подворье. Да не стоит: расспросы пойдут. Дедушка обязательно спросит:
«Чего ты, Сергей, во мраке сидишь?» Наконец-то компания воротилась с дойки. В сенях загремело. Первой вошла Муза и, хлопая мокрыми рукавами стеганки, заявила:
— Мама целое ведро надоила!
И добавила с не меньшим ликованием:
— А у коровы глаза фиолетовые!
Вслед за ней появилась Лидия Александровна, поставила ведро молока на стол в прихожей, откинула мокрый капюшон плаща, и Сергей увидел ее счастливое лицо. Усталости на нем не было, а бродила по нему возбужденная улыбка человека, что сделал хорошее дело и еще не отошел от него. Щеки ее разрумянились, в бронзовых волосах и на лбу блестели капли дождя. Она не замечала их и, снимая великанский дедушкин плащ, улыбалась Музе, мальчику и дедушке, который светил фонарем в сенях и говорил весело:
— А вот и мы! Никто нас не спрашивал, Сергей?
— Никого не было.
— Ну и ладно. В такую погоду все добрые-то люди по домам сидят. Даром, даром, Лидия Александровна, пол-то не подтирайте! В такую погоду хочешь не хочешь всегда с воли воду принесешь. Мойте руки да будем парное молоко пить.
Он налил полную, с пеной кружку, с поклоном подал ее Лидии Александровне и сказал:
— Пробу доярка первая будет снимать!
А потом налил и остальным и себя не забыл.
Лидия Александровна отпила глоток.
— У нас в городе молоко порошковое, — сказала она. — А у вас оно как сливки…
Сережа не выдержал и провозгласил:
— А мы пьем и ничего не замечаем!
Получилось у него громковато, и дедушка сказал:
— Ого! Голосок прорезался.
Все трое переглянулись, и Сережа подумал или почувствовал, что дедушку, Лидию Александровну и Музу объединяет какая-то тайна.
Квартиранты ушли к себе, унося бидон молока, а дедушка, припоминая подробности доения, улыбался и рассказывал:
— …Пришли мы поздно. Курицы нас перепугались. Петух насилу их успокоил. Я светил, а Лидия Александровна доила честь по чести. Откуда вот она умеет?
— Она все умеет, — с хмуроватой гордостью вырвалось у Сережи.
Легли спать по разным углам, да ни тому, ни другому не спалось. Сережа не выдержал и подал голос:
— Дедушка-аа…
— Болит чего? — встревожился старик.
— Нет. А Муза-то… доила маленько?
— Что ты! Ей все в диковинку.
Полежали молча, и Сережа протянул:
— Дедушка-аа…
— Чего опять?
— Ты жерлицы-то на озере поставил?
— Три штуки я поставил при ручьях.
— Я утром хочу сбегать да проверить. Нынче щуки жоркие!
Сережа представил, как он завтра на озере поймает щуку, да, может быть, и не одну, и закатит для гостей новый пир на весь мир. Он тотчас хотел спросить дедушку, согласится ли тот опять варить щуку в чешуе, да побоялся среди ночи рассердить старика, с головой заполз под одеяло и заснул.
Во сне в сознание его проник голос Лидии Александровны:
— Сережа… Сережи… Сережу…
Этот голос, склонявший его имя, был как нежный укол, от которого мальчик сразу проснулся и выглянул из-под одеяла. У керосиновой лампы сидели Лидия Александровна и дедушка, и от них шевелились лохматые тени на стенах.
— Горячо вы беретесь, Лидия Александровна, — говорил старик. — Ой, горячо!
— Почему? Я рассуждаю совершенно спокойно. Муза у меня болезненная девочка. Красный цвет она практически не видит… особенно на зеленом… и землянику в лесу она собирала не по цвету, а по виду. Ее здесь так много, что с закрытыми глазами можно собирать!.. А в туесок дочери я незаметно подкладывала мои ягоды. Помните, она сказала, что у коровы фиолетовые глаза? — волнуясь, спрашивала женщина. — Я просто перепугалась ее слов!.. Разве у коровы глаза фиолетовые?
— А почему бы и нет? — рассудил дедушка. — Это как посмотреть. При каком свете…
— Это вы серьезно?.. Суть в конце концов в другом. Больше всего врачей… про себя я уже не говорю… беспокоят перепады настроения у девочки. Сейчас она в восторге, а буквально через минуту — в отчаянии! Лекарства тут не помогут и уже не помогают. Она одинока. Она плачет и повторяет: «Хочу, чтобы у меня был такой брат, как Сережа!..» Он неизбалованный, чистый, оказывает на нее самое благотворное влияние… И на меня тоже. Я хочу усыновить Сережу. Отдайте мне его! Пожа-луйста-аа…
— «Отдайте», — передразнил дедушка. — Чай, не вещь. А живой ведь человек! Моя кровь.
— Но родителей у него нет. Он сирота. Вам — не обижайтесь! — все-таки много лет.
— Много-оо, — согласился дедушка. — Все при мне. Годочки мои такие, что самому не верится. На пятилетку я не загадываю. Куда мои годы денешь?
— Вот видите? Стоит всерьез подумать о будущем Сережи. Я же беру ответственность за его жизнь… За благополучие мальчика.
— А муж? — потерянно спросил дедушка. — Он же ни сном, ни духом ничего не знает…
— Муж доверяет мне буквально во всем. Веревок, правда, я из него не вью… Не вижу необходимости. Но как я скажу, так и будет. Разве это справедливо: ребенок растет без мамы?..
— Вон оно ка-аак, — заколебался дедушка. — Он, чай, не теленок… Сережа-то. Корову продают, уводят в чужую деревню… Она голосом ревет, упирается, не хочет идти. Силом ее уводят. Под стражей. Запрут в хлеву — она неделю ничего не ест. И ждет, ждет, бедная, когда ее выпустят, чтобы бегом прибежать обратно! Чай, Сережа-то не теленок…
— Да кто с вами спорит, Сергей Данилович? Я прошу вас… Умоляю… Если хотите, я заклинаю вас: позвольте мне усыновить Сережу. И я усыновлю его! Вот увидите…
Мальчик похолодел.
Он мгновенно представил, как его силком увозят отсюда — от дедушки и деревни — в город, где камень на камне, где вместо лесного озера — бассейн, в котором от хлорки облезает кожа, где люди один другого напористее. Разве это дело? Здесь он помнит по памяти все ягодные поляны, и грибные высыпки, и народившееся деревце, что ему по колено. Здесь с ним издалека здоровается каждый деревенский житель, как с ровней. А эти чужие люди, что живут у них в доме без году неделя, уже распоряжаются его свободой и жизнью.
Чего же дедушка-то молчит? Молчит и не заступается за родного внука, которого он зовет по-отечески «сынок» и никак больше?
А Лидия Александровна говорила вкрадчиво:
— Я никого не тороплю, не подгоняю.
— Вот это другой коленкор!
— Поживем мы у вас…
— Правильно. Поживите. Отойдите на парном молоке, на ягодах. На свежем воздухе. Я ведь и сам, если правду говорить, Лидия Александровна, горячо брался усыновить Сережу. Да не вышло.
— Почему? — насторожилась женщина.
Дедушка крякнул и сказал:
— Года! Устарел я. По закону усыновлять можно до пятидесяти пяти лет. Да-аа… Чего это мы керосин-то зря жжем?
Дедушка задул лампу, отчего на стенах растворились две тени, а в избе стало светлее.
— Я, Лидия Александровна, на него одного надеюсь, на Сережу, — сказал он и посмотрел в угол, где под одеялом затаился мальчик.
Посмотрела туда и женщина и спросила шепотом:
— А если он не спит?
— Об эту пору мы только с вами полуночничаем, — успокоил дедушка. — С добрым утром вас, Лидия Александровна!
— С самым добрым, — улыбнулась женщина. — Светлым-светло-оо…
— Вчера лило, а нынче день-то какой ясный заводится! Расходиться пора да часок поспать. Хоть через силу да подремать надо.
Прежде чем уходить, женщина сказала:
— Что-то в вас такое военное есть, Сергей Данилович. Вы ведь воевали?
— А как же.
— Кем?
Дедушка ответил с расстановкой:
— Признанность была пулеметная.
Женщина ушла к себе, а дедушка лег, долго ворочался, вздыхал и говорил знакомые слова во сне или наяву:
— Жизнь-жизнь…
Или:
— Беда-аа…
Или еще;
— На рыск иду, бабы.
Последнее предложение относилось к тому времени, когда он после фронта работал председателем колхоза, где остались одни женщины, нечем было платить за трудодни, и молодому тогда дедушке, чтобы накормить людей, приходилось принимать на самом деле рискованные решения.