Стрекоча коклюшками, она погасила улыбку и ответила:

— О чем угодно.

Мальчик задумался, о чем бы ее спросить, не придумал и сказал на всякий случай:

— Помешаю ведь…

— Нисколько.

— Да?

— Когда я работаю, я могу разговаривать о чем угодно. И думать обо всем. Не о работе. А, скажем, о том, как хорошо в сосновом лесу.

Не меняясь в лице, она сообщила сокровенным шепотом:

— Я даже петь могу!

Губы ее дрогнули, округлились, и Сережа понял, что на подходе — песня. Он замер, чтобы сквозь стук коклюшек не пропустить в ней ни единого слова, звука или дыхания.

Но Лидия Александровна показала лицом на ворох одеял, нельзя, мол, сейчас петь: девочка спит, разбудим еще, и попросила шепотом:

— Разговаривай, Сережа, только негромко.

Быть букой и молчать все время было неудобно, и после долгих раздумий мальчик спросил:

— Вам сколько платят?

— Сдельно.

— Ааа!..

И опять затянулось молчание.

Тогда Сережа стал говорить наугад, без обдумывания, не зная, к месту это или не к месту:

— Мы, когда маленькими были, первоклассниками, пошли с ребятами рыбу ловить: я, Петр Паратиков и его брат Константин. Он тогда совсем маленький был. И понесло нас через болото. А идти нельзя: засасывает! Мы — назад. А тут что-то большое, черное из-под ног вылетело, и мы бежа-аать! Потом спрашиваем друг друга: «Что мы видели?» Константин ничего не говорит, ревет. Мы его на руках несли. Петр говорит: «Летающего человека». А я говорю: «Ворону». Мне не поверили, а потом с большими ребятами ходили на это место. Там ворона сидела и дохлую рыбу расклевывала. Бли-иизко нас подпустила… А другой раз перепугались зайца. Тоже сперва не поняли, кто такой выскочил. Не волк ли?..

Он говорил-говорил, а Лидия Александровна перестала стрекотать коклюшками, закрыла глаза, откинула голову назад, и ее обильные, без приколок, волосы свесились до пояса. Пальцами обеих рук она помассировала у себя шею сзади и спереди, там, где обозначились ярёмные жилы, взбила волосы и опять застучала коклюшками.

Мальчик спросил с сочувствием:

— Больно?

— Что?

— Пальчики.

Она перестала работать, посмотрела на него изумленно и спросила:

— Как ты сказал?

— Я сказал: «пальчики»…

Грубовато-ласковым, как тогда у озера, лесным движением она взлохматила Сереже волосы и убрала руку, когда услышала, что Муза стонет во сне.

— Что, доченька? — еле слышно спросила она. — Я здесь. Спи, деточка, спи.

Близко наклонилась к мальчику и, обдав молочным дыханием, сообщила счастливым шепотом:

— Спит.

Дождь постукивал по стеклам, словно птицы клевали зернышки, и от этого сухой звон коклюшек слышался певучим: кто лучше споет — дождь или коклюшки?

— Пальцы у кружевниц не болят, — рассказывала Лидия Александровна. — У них шея болит… Что нужно кружевнице? Одна — вся в хлопотах, нет подачи — кружева нет. А другая все разложит по порядку, плести сначала не торопится, а потом так увлечется, расцветет вся, и кружево расцветет! Сережа, можно тебя попросить об одном одолжении?

— Просите.

— Если ты увидишь что-нибудь особенно красивое: цветок, облако, птицу… — покажи мне. Смотри на морозные узоры на стеклах. С дедом-морозом ни одному художнику не сравниться. Откуда он берет эти линии, этот блеск, я не знаю. Кто его учитель… а без учителя нельзя!.. Не представляю. Если встретишь интересный рисунок на стекле, покажи мне его.

— Зимой-то как я вам его покажу?

— Зимой? — озабоченно переспросила Лидия Александровна. — Ах, вон оно что: зимой…

Было видно, что она забыла про Сережу и нашла нечто новое в сотворении кружева: торопливо перекалывала булавки, перекидывала нити, и опять, вплетаясь в шум дождя, застрекотали коклюшки.

— Во время работы я обычно пою, — сказала женщина, и мальчик решил, что вот сейчас-то, сейчас-то! Песня обязательно будет, негромкая, чтобы не разбудить Музу, и приготовился слушать, а то и петь. Но вместо песни Лидия Александровна зубами перекусила нитку, вынула из бубна булавки, на которых держалось плетение, сняла с рисунка-сколка готовое кружево и, подержав в руках, подала Сереже.

— Я что-то не пойму, — сказала она, — хорошо получилось или не очень?

А сама воздела обе руки, чтобы от них отлила кровь и они отдохнули, и закрыла глаза.

Лицо ее сразу осунулось и постарело, и на миг Сережа со страхом подумал, что это не Лидия Александровна перед ним, а какая-то другая, незнакомая женщина.

В его руках большая Льняная Бабочка колыхалась от тайных токов воздуха, что при любой погоде бродили по дому. Она могла выскользнуть из пальцев и улететь на лесные поляны, взмахивая блестящими крыльями, готовыми растаять росой от неосторожного дыхания.

Мальчик вспомнил, как дедушка лечил его росой от простуды и слабости, когда Сережа остался без родителей и ухаживать за ним стало некому.

В овражке за дорогой, где мята была так огружена росой, словно ясной ночью при прибылом месяце из ничего пролился проливень и весь остался на пахучей траве, дедушка снимал с внука все и, прежде чем завернуть в полушубок, вымывал бело-набело: ладонями черпая росу, он мыл мальчику шею, подмышки, грудь, спину, отчего тело горело и светилось.

Или дедушка брал его, слабого, синюшного, на руки, нагнувшись, проносил сквозь некошеную траву — сквозь ядреную, ярую, теплую светлынь-влагу! — и приговаривал:

С гуся — вода.

С лебедя — вода.

А с моего милого —

Вся худоба.

Лети, худоба,

За темные леса,

За высокие горы,

За синие моря.

И худоба отлетала. Тело Сережи, алое, прополосканное в росяной купели, обретало здоровье, упругость и силу, и мальчик, хилый от роду, рос покрепче своих сверстников.

Когда это было? Давно. Вот перестал Сережа умываться росой и простудился от купания в Вятке.

Почему он сейчас вспомнил про росу, а не про что другое?

А Льняная Бабочка вырвалась у него из рук и полетела было на свои поляны, но он поймал ее на лету и непроизвольно воскликнул:

— Ой, как хорошо!

— Серьезно?.. — спросила Лидия Александровна и открыла глаза. — Разве это хорошо?..

— Лучше не бывает! — заверил Сережа. Он сиял, и его настроение передалось женщине. Держа за крылья Льняную Бабочку, сплетенную из росы, она поворачивала ее и так и эдак и говорила то с недоверием, то с радостью:

— Спасибо на добром слове… По-моему, совсем плохо не могло быть. Все-таки вещь выставочная! Мы так старались…

А Сережа стоял рядом, ловил ласковость в ее глазах, радовался ей и все чего-то ждал, пока Лидия Александровна не сказала:

— Умираю — спать хочу! Всю ночь не спала. Ступай к себе, Сережа, а я лягу.

Прежде чем уходить, Сережа погладил коклюшки на столе и сказал с сожалением:

— Березовые коклюшки — шахравые.

— Какие?

— Шахравые…

— Это значит «шершавые»?

— Да…

— Шахравые-шершавые!.. Шершавые-шахравые… Ой, Сережа, у меня даже смеяться сил нет! Господи, как я хочу спать…. Ступай, Сережа.

Уходя, он пообещал с порога:

— Мы с дедушкой вам вересовые выточим — гладкие!

После обеда в заднюю избу пришла Муза в толстом фланелевом халатике, заспанным лицом ткнулась в плечо Сереже и пробормотала:

— А мы к вам в гости…

— Милости просим! — обрадовался мальчик. — Спина-то болит?

Она пожаловалась:

— Чешется.

— Это хорошо, что чешется: скоро пройдет. А я к тебе приходи-иил!

— Мама мне говорила.

— А ты не слышала?

— Как я могла слышать? Мама говорила, что из-за меня ночью весь дом не спал. Так это совершенно напрасно: я самый обыкновенный человек.

— Я тоже! — обрадованно заверил Сережа.

Она тряхнула золотыми неубранными волосами и сказала, наморщив носик:

— Сергей, покажите что-нибудь интересное.

— Пошли на подволоку.

Из сеней по скрипучей лестнице дети поднялись на чердак, где свет пополам с дождем брезжил из двух прорезных окошек по торцам.