Здесь было хорошо. Дождь гудел по всей тесовой крыше, и капли его, просачиваясь сквозь щели, нет-нет да и задевали лица детей. Пол на подволоке (против пожара и для тепла) был засыпан мягкой, как пух, землей. Две кирпичные трубы, длинные, как шеи жирафов, поднимались сквозь крышу, чтобы посмотреть на белый свет и задышать горячим дымом, когда внизу, в горницах, хозяева затопят печи. А каких только диковинных предметов, отслуживших или не отслуживших свое, здесь не было!

Воистину это передать невозможно! Здесь была медная ступа с пестиком, в которой когда-то толкли прежний сахар стальной крепости, крупную камскую соль — бузун и орехи. Около нее притулилась чаруша — плетеное блюдо, почерневшее от времени. А вот плошка для ососков — для молочных поросят. В свое время на ней подавали к столу жареного поросенка, и специалисты говорят, что вкуснее этого блюда человеческое воображение представить отказывается. Здесь было множество других, неведомых ныне вещей, покрытых пушистой пылью.

Сережа показал наверх, где в глиняном гнезде тесно сидели ласточки, и грудки их белели в темноте.

— Почему их так много? — прошептала девочка. — Отцы и дети?

— Я не знаю…

— А может быть, семьями дружат, — рассудила она. — Мы вот ведь дружим семьями!

— Дружим.

Из тайника — из паза между верхним венцом и крышей — Сережа достал главное свое богатство — жестянку со старинными деньгами. Дети рассматривали зеленые «керенки» с поджарыми орлами без корон, синие николаевские пятирублевки. Особой гордостью мальчика была сторублевая ассигнация с белым полем, где на просвет проступал человек с грозными усами.

Мальчик показал его девочке и спросил:

— Узнаешь?

— Я знаю этого императора со всеми его слабостями, — с достоинством ответила она.

— Петр Первый, — сказал Сережа.

Почему-то деньги вопреки ожиданиям мальчика не произвели на Музу большого впечатления. Зато ее заинтересовал ящик без крышки, полный сухого шиповника. Рукавом она стерла пыль с боковин и вслух прочитала надпись:

«Сия колыбель для младенца малого, для усыпания и для просыпания, и чтобы он рос и добрел на ум, учился закону божию, родителей почитать».

— Тут рисуночки всякие, травки, цветики, — умилялась девочка. — Ты, Сережа, тоже лежал в этой колыбели?

— Говори-иили, — нехотя ответил он. — Сам-то я не помню. Я рано пошел. А чего разлеживаться-то?

— Еще кто в ней лежал?

— Кто? Да мы все по очереди.

— С того века?

— С какого?

— Разумеется, с девятнадцатого!

— Пожалуй, — согласился мальчик. — Можно по годам посчитать. Прапрадедушка. Прадедушка. Дедушка. Папа мой… Да и мы полеживали, пока маленькие были… Сейчас в ней шипягу сушим — шиповник. Тоже дело!

— Кстати, — девочка сделала очень серьезное лицо, — мы вам дали книгу почитать. Вы ее читали?

— Нет еще.

— И даже не заглядывали?

Поколебавшись, Сережа ответил:

— Дедушка заглядывал.

— А вы?

— «А вы»… Нам некогда.

— Совсем нет времени?

Внизу в сенях дети услышали шаги и голос Лидии Александровны.

— Давай спрячемся от мамы? — шепотом предложила Муза.

— Давай!

Мальчик схватил ее за руку, и дети на цыпочках прошли за кирпичную трубу и затаились там. Шаги приближались, и почему-то Сережа перепугался этих шагов. Но его страх не был тем страхом, от которого тошно жить, а был он страхом веселым, нарочным, и без него не бывает настоящей игры в прятки.

— Муза! Сережа! Где вы? — спрашивала внизу Лидия Александровна. — Ау-уу!

Глаза детей бедово блестели в темноте.

— Ау-уу! Я вас все равно найду.

На Музу напал смех, и она делала невероятные усилия, чтобы не рассмеяться вслух. Сережа состроил суровую физиономию, и девочка смеяться перестала.

— Ау-уу! Молчите? Я тоже буду молчать. Посмотрим, кто кого перемолчит. Тоже мне, молчальники…

Теперь смех напал на Сережу. Щеки его надувались. Он корчился и чувствовал, что не совладать ему с собой и хохот вот-вот прорвется наружу.

А внизу в сенях Лидия Александровна повторяла на разные лады;

— Молчальники-печальники!.. Молчальники-прощальники!.. Молчальники-начальники!.. Ку-ку!

Дети не выдержали. Они прыснули одновременно, а потом одновременно же засмеялись, взвизгивая от восторга, оттого что теперь можно хохотать вволю, а игра все равно не кончается.

Внизу загремела парадная дверь. Кто-то старательно вытирал ноги на крыльце и, грохоча плащом, вошел в сени. Сережа перестал смеяться и сказал:

— Дедушка пришел.

Дети молча стали спускаться по скрипучей лестнице. Ласточки, белея грудками, смотрели на них из глиняного гнезда и не шевелились.

Вятская история

Дедушка принес на кукане большую зеленую щуку, отчего во всех комнатах запахло сырой рыбой и озером.

Он положил добычу на тесовую лавку, и все обитатели дома опасливо стали ее разглядывать.

У щуки было темно-зеленое прогонистое тело, белое брюхо и костистая, в буграх голова с круглыми, как луны, глазами.

Для Сережи рыба, выловленная в озере, или глухарь, принесенный из леса, были вестниками загадочного мира, о котором ему хотелось узнать побольше. Он заглядывал в щучью пасть и в глаза и думал, что они видели такое, чего ни один человек не видел: подводную горловину — главный живун, откуда поступает живая вода, Щуку с серебряными рогами — властительницу этого провального лесного озера и других его обитателей. Медлительных лещей в кольчугах, выкованных из булатной стали; толстых, как лапти, золотых карасей; изумрудных окуней со слюдяными гребнями, похожих на парусники из пиратских времен; раков немыслимых размеров, клацкающих клешнями и умеющих под водой рыть глубокие пещеры… Оттуда, из глубины, эта дедушкина щука видела солнце, луну и звезды и, надо думать, их отражение на водной глади. Наверное, из озерной горницы звезды виделись особенно большими и приближались к озеру, разговаривали с ним, принимая его за свою сестру — за прозрачную звезду, упавшую с неба в вятские леса и пылающую своим и отраженным светом… Чего только не видела на своем веку эта рыбина, расточающая острый запах водорослей! О, если бы она умела говорить, она бы порассказала такое, чего не прочитаешь ни в одной, даже самой старинной книге.

Украдкой мальчик посмотрел на Музу и на Лидию Александровну. Они рассматривали рыбину и думали приблизительно так же.

А может быть, и не так.

Девочка ощупала костяные шишки на щучьей голове и заявила:

— А у нее рога есть!

Лидия Александровна справилась у дедушки:

— Это та самая знаменитая Щука с серебряными рогами?

Ответить сразу он не успел: рыбина ворохнулась, захлопала мокрым хвостом по лавке, и всех, кроме хозяина дома, как ветром сдуло. Издалека девочка испуганно повторила вопрос матери:

— Та это щука или не та?

— Не та, — ответил дедушка. — Ту я бы отпустил.

Досыта насмотревшись на щуку, квартиранты ушли.

Дедушка затопил подтопок, охотничьим ножом выпотрошил рыбину, натер щучье нутро солью, а чешую счищать не стал, вложил хвост щуки в ее пасть и, чтобы хвост не вырвался, закрепил таловым прутиком. В таком виде он положил щуку в широкую кастрюлю, залил куриным бульоном и поставил на огонь.

Во время всех этих священнодействий Сережа был рядом и молчал: он очень хотел есть.

Из устья печи дедушка выгреб холодный уголек, обдул от золы, бросил в клокочущий бульон и пошел звать квартирантов.

Когда весь дом был в сборе, дедушка накрыл стол вышитой скатертью, расставил перед едоками лучшие тарелки, мелкие и глубокие, на колени каждому положил полотенце для рук и пожаловался Лидии Александровне:

— Тарелок-то много, да едоков мало. Раньше большой семьей садились. К столу протиснуться нельзя. А сейчас — я да Сережа. Ладно, много-то говорить не будем: рыбу едят молчком…