— Не спится, Иван Николаевич? — в голосе лень и праздность сытого человека.

— Беспокойно что-то, — поеживаясь, отвечает Бесцветов.

— Чего тебе беспокоиться? Получишь в городе квартиру и заживешь в свое удовольствие. Деньжата теперь есть, а остальное приложится, — в интонации его голоса, как кажется Бесцветову, чувствуется не то ирония, не то вообще недоброжелательность: мол, так тебе и надо, мучайся. — А я до сих пор не могу привыкнуть к тутошней жизни, хоть и прошел второй полный месяц. У нас-то на Крайнем Севере по-теперешнему времени давно все работают — там день-деньской. Вот и мне не спится.

«Это он мою душу разбередил своей радостью — радостью приобщения к земле, счастьем блудного сына, наконец-то вернувшегося в родные края, — думает Бесцветов. — Ишь, как всему рад, что и ночами не спит».

Эта радость, которую новый хозяин дома Олег Лукич не скрывает, наводит Ивана Николаевича на мысль: не придется ли и ему сломя голову бежать из города в деревню, ругать себя за некогда совершенное.

— Тут все в зелени, а у нас, брат, на Севере, голо и холодно. Люди пальто все лето не снимают. Деньги-то нелегко достаются, — начинает рассказ словоохотливый Олег Лукич. Голос у него бархатистый, приятный, и кажется Ивану Николаевичу, что он его слышал давным-давно. — Двадцать лет отгрохал на Чукотке, — это не шутка. В пургу замерзал, тонул в реке, горел, однажды даже волки у моей машины паслись — и, как видишь, ничего, живу. Да, повидать пришлось!

Новый хозяин неожиданно поднимается и уходит в дом. Вскоре он возвращается, позванивая рюмками и бутылкой.

— Водки немного осталось, — шепчет он. — Давай по рюмахе пропустим, чего ей киснуть-то? Я гляжу, у тебя настроение, словно давление в худом баллоне, опять упало.

— Еще бы, — отвечает Бесцветов, беря в темноте на ощупь налитую рюмку. — Смотрю на тебя и думаю: как бы мне не пришлось в городе душой по деревне томиться.

— Это придется — уверенно подхватывает Олег Лукич. — Я те правду скажу, что все двадцать лет, которые прожил на Севере, меня не покидала тоска по нашей русской деревне. Бывало, то луг снится, то лес, то речка с ветлами. Встану и хожу, хожу всю ночь по квартире, и хоть криком кричи от тоски. Зимой особенно тяжело было. А зима там девять месяцев. У меня в чукотской Квартире пол был зеленый, стены зелёные, занавески на окнах — тоже зеленые, даже скатерть на столе и та была зеленая. На стены картин разных понавешал, на которых русская природа. Признаться, это все плохо помогало. Мечтал: отработаю и прямо в деревню махну. Деньжат подкопил и… Хорошо здесь у вас! — заключает Олег Лукич и лениво сплевывает в темноту.

— Теперь у вас, а не у нас, — вставляет раздраженный Иван Николаевич.

— Да ты нос не вешай! — весело, шутливо восклицает Олег Лукич, уловив раздражение в голосе Бесцветова. — Соскучишься по деревне, так не за горами она — приедешь. Живи у меня хоть год, словом не попрекну. Совсем худо станет, так построишься или купишь дом. Дома-то всегда будут продаваться. Люди не перестанут искать, где жизнь лучше.

«Хорошо тебе так рассуждать», — думает Бесцветов, а почему именно хорошо и сам не знает.

Но Бесцветов разом успокаивается. Выпитая ли водка тому причина или рассудительные слова бывшего северянина.

— И впрямь, чего нюни-то распускать? Деревня от меня не уйдет, коли на то пошло. — Бесцветов смеется глухо, утробно, будто вовсе не смеется, а кашляет от неудачной затяжки сигаретой.

— Чего ты? — спрашивает Олег Лукич и тоже тихо смеется.

— Смешно. Полчаса назад на душе так гадко было, хоть возвращай тебе деньги и все тут.

— Деньги поздно возвертать, плакаться тоже поздно. Давай-ка по рюмочке…

Выныривает из-за туч луна, виден большущий кусок чистого, слегка голубоватого неба. Опять дохнуло прохладой. Жара качнулась, но никуда не поплыла, все так же стоит, привязанная сторожевым псом к домам, деревьям.

Звонко, дробно, беспечно застрекотал сверчок в кустах сирени.

— К дождю, что ли, духота такая? — спрашивает Олег Лукич.

— Нет, дождю не бывать, — уверенно отвечает Бесцветов. — Тучи высоко, разгонит их.

— Как же без ветра-то?

— Вверху что-то происходит. Мы не чувствуем, а там что-то происходит, — заключает Иван Николаевич.

— Я, как и ты, в свои предчувствия верю. Хочу рассказать одну историю, — уверенно, торопясь, словно ему не дадут рассказать, начинает Олег Лукич. — Лет пять назад, я тогда на КрАЗе ходил по зимнику, произошел такой случай. Везли мы стройматериалы на один прииск. Километров триста нужно было по зимнику отмахать. На Чукотке самое страшное — это пурга. Прихватит в дороге, с машиной занесет, потом сутки откапывайся. Тут мороз собачий стоит, ветерок небольшой, что нужно. Подъехали к реке, я глянул на лед и сразу почувствовал неладное. Говорю старшему по колонне, мол, я провалюсь. А он: «Ты что, спятил? Все проедут, а ты провалишься?» Я говорю, мол, чувствую это. Он меня с моим предчувствием послал в одно место. А у меня так прямо ноги подкашиваются от страха, хоть бросай машину и беги в тундру сломя голову, — Олег Лукич затягивается сигаретой, наливает только себе в рюмку водки, выпивает. Ищет руками закуску, не находит ее, ахает сокрушенно и уходит в дом.

«Так-то он хороший мужик, — думает Иван Николаевич, вглядываясь в кромешную жаркую темноту. — Поговорить с человеком может, может в его доверие войти. Бесшабашный больно, ни за что не переживает, привык, видно, к большим деньгам».

Олег Лукич появляется на крыльце с тарелкой, садится подле Бесцветова и, дыша ему в лицо, говорит:

— Склероз, приготовил закусь и забыл.

Теперь он наливает водку в обе рюмки. Бутылку и рюмки подносит к самому лицу, чтобы хоть что-то разглядеть.

— Может, в самом деле много будет? — для приличия сопротивляется Бесцветов, но выпить ему хочется: на душе стало хорошо, раскрепощенно. — Мне рано на автобус вставать.

— Чего вставать-то? Если рано, так можно и не ложиться, — смеется бывший северянин. — Когда еще нам придется по махонькой опрокинуть?

— Действительно, — вздыхает Бесцветов и думает: «Чего нам встречаться-то? Ты идешь своей дорогой, а я своей».

Выпивают за скорый дождь, который нужен теперь полям и которого не было с самой затяжной, холодной весны.

— О чем я тебе рассказывал? — спохватился Олег Лукич.

О рассказе он все время помнил, и не терпелось ему начать его, но не начинал, а ждал, когда Иван сам попросит об этом. Приятнее рассказывать, когда чувствуешь, что слова твои в цене.

— Как через речку переправлялся и провалился, — напоминает Бесцветов.

Он был совершенно уверен, что рассказчик должен провалиться, иначе зачем тогда говорить об этом.

— Ага, точно, провалился все-таки, — подхватывает несколько обескураженный догадкой слушателя Олег Лукич. — Колонна переправилась, еду последним, лед трескается, и мой КрАЗ спокойно идет на дно. Я в воде оказываюсь, цепляюсь за лед, а течение вглубь тянет. Впиваюсь в лед ногтями, до крови, а силы уходят… Шофера бегут на выручку, рядом уже, а я коченею и отпускаю руки. Меня все-таки вытаскивают, а мороз-то за пятьдесят и ветер. Одежда на мне сразу застывает — двинуться не могу. До берега-то, где стоят машины, метров триста. Приволокли меня мужики, воткнули в кабину, сорвали одежду, стали растирать, дали спиртяги. Ничего, даже насморка не подцепил.

Ни огонька кругом. Тихо, мир заснул крепко и, кажется, навсегда. Даже собаки, одурев от жары, нё лаяли. А облака движутся, несутся куда-то. Бег их виден по луне, то появляющейся, то исчезающей.

Долго мужчины сидят на крыльце, говорят, счастливые каждый по-своему. Один счастлив тем, что купил хороший дом там, где ему хотелось: у реки и леса, добротный дом, что впереди у него спокойная, обеспеченная жизнь, к которой он стремился все годы, живя там, на Крайнем Севере, средь сопок, льдов и холода. Будущая жизнь ему виделась бесконечным зеленым, теплым летом, с рыбалками, прогулками по лесу, сладостным копанием в огороде.