— Вегка, ты? Боже, какая кгасавица! — Он, прокричав эти слова, ужасно картавя, стремительно бросился к ней, обнял и троекратно поцеловал.

Она была в одном купальном костюме, рядом стоял Мишка, ревниво глядел на чужого, незнакомого человека. Вера смутилась, оттолкнула Валерия:

— Что вы!

Валерий отступил:

— Ты посмотги, она мне выкает!.. Впгочем, ты всегда была маминой дочкой. Хотя, постой… папиной дочкой ты была. Вегно?

— Ты все, оказывается, помнишь.

— Железно. — Валерий и Вера одновременно рассмеялись этому его словечку. — Как стагик, все носится по заводам в поисках талантов?

— Он все такой же.

— Стагые люди консегвативны.

Валерий перешел на спокойный товарищеский тон старого друга и однокашника, каким он, если не быть очень взыскательной к этим определениям, в самом деле являлся — четыре года в художественном они изо дня в день посещали одну аудиторию, работали в одной студии.

Позднее, лежа на горячем песке, Валерий рассказал о себе, не утаив неудачной женитьбы и недавнего развода.

— До чего схоже! — воскликнула Вера.

— Газве и ты? — Валерий поспешил извиниться за бестактность.

Он стал приходить к ней домой ежедневно, всякий раз приносил ей цветы, Мишке мороженое или шоколадных конфет и очень сердился, если его благодарили. А вчера приволок торт, фруктов, бутылку «плиски», целый ворох всякой снеди, еле уместившейся в объемистом портфеле из желтой кожи.

Дома были все в сборе — отец, Мишка, Вера. Она удивленно спросила, по какому случаю затевается пиршество.

— Сегодня суббота, завтга — выходной. За хогоший выходной, Вега Константиновна. Надеюсь, Константин Петгович газделит наш скгомный ужин?

Отец растерялся:

— Да, конечно, разумеется… Но, видите…

Хилюк ненавязчиво распоряжался и в приготовлении ужина сам принимал деятельное участие. Мишка, и тот перетирал посуду. Один отец, сидя на узком диванчике, безучастно наблюдал со стороны. Вера знала: он сердится, скрывая настроение за молчаливой сдержанностью. За ужином пригубил чуть-чуть коньяка, вежливо поблагодарил, ушел, уведя с собой внука.

Казалось, Валерий ничего не заметил. Или просто не обращал внимания на причуды старого человека. Вера чувствовала себя неловко, и пока за столом сидел отец, скованность не покидала ее, будто она не была самостоятельным человеком — матерью и женой, ни от кого теперь не зависимой. Очевидно, Валерий понимал ее.

— Не обгащай внимания, — сказал он, когда они остались вдвоем. — И к нам стагость пгидет. А пока, — он налил две полные рюмки, — пока не пгомелькнули года, выпьем. За нашу синюю птицу.

— Хоть за журавля в небе.

Мелодично звякнули хрустальные рюмки, Вера с испугу втянула голову в плечи, но тут же прыснула — на нее напало веселье.

— Влетит нам обоим, — Валерий предупреждающе поднял палец.

— И пускай.

— Ты даешь! — Валерий покачал головой, засмеялся: — Фогменная выпивоха. Не дам больше. — Отнял у нее рюмку, поставил на край стола.

Вера ловким движением руки, таким точным, что Валерий глазом не успел моргнуть, завладела бутылкой и отнятой рюмкой, наполнила до половины и отставила в сторону.

— Давай без насилия.

— Я — всего лишь непгошенный гость в твоем доме.

— В отцовском, — поправила Вера.

В окне напротив погасли огни. Было поздно. В соседней комнате ворочался на постели отец — не спал. Вера знала, что Валерий живет далеко от центра, где-то на восемнадцатой станции Большого Фонтана, куда даже трамваем нужно добираться около часа. От одного предположения, что Валерий рассчитывает остаться, ее бросило в жар.

— Дорогие гости, не надоели ли вам хозяева? — Развязной этой шуткой пробовала сгладить и резкость и собственную неловкость.

Она попала в самую точку: Валерий растерянно засуетился, лицо его выражало и гнев, и обиду, и осуждение. Стал искать свой пиджак — он висел на спинке стула, — бормотать что-то наподобие того, что после доброй порции коньяка он предпочитает пройтись пешком.

Ушел, с трудом скрывая обиду.

…Вечером, когда Вера возвратилась с работы, отец высказался гораздо определеннее:

— Верочка, ты загостилась. Пора возвращаться домой.

Если бы накричал, как утром, или хотя бы сказал резче, а не так сдержанно, с той корректностью старого интеллигента, которую она в нем любила с детства и всегда уважала, было бы легче.

— Разве я не дома? — спросила тихо. И добавила, зная, что причинит ему боль: — Я уже взрослый человек, папа.

Тогда, как утром, он часто задышал, голос у него срывался:

— Ты забыла, что у тебя есть муж… Ты дезертир!.. Вот ты кто!.. Да-с. — И вышел, ссутулившись.

Ночью Вера лежала без сна в столовой на узком диванчике, подставив к ногам стул. Впервые за полгода, прошедших со дня ее приезда к отцу, не мимолетно, а всерьез и с грустью вспомнилась жизнь на границе. О Туркмении подумалось мельком и как-то стерто, без той выпуклости, с какой она глазом художника увидела Белоруссию. Ее поразило обилие зелени — лес и трава, куда ни кинь глазом. Позднее, несколько пообвыкнув, глаз выхватывал в зеленом море иные цвета — оранжевый, синий, иногда фиолетовый, красный, но одинаково приятные и ласкающие.

Где-то стороной сознания отмечалось, что граница вспоминается вне связи с мужем, и только изредка, словно неким штрихом на полотне, появляется Юрий. Он ошибался, когда упрекал Веру, что Белоруссия ей чужда. Как художник она была переполнена ею: каждую свободную минуту писала — на натуре или у себя на веранде, которую по ее просьбе старшина превратил в настоящую мастерскую с обилием света и воздуха.

Один за другим появлялись этюды — фрагменты большого полотна о границе, задуманного Верой еще в Туркмении. Там не писалось, а здесь, на новом месте, очевидно, сама природа послужила толчком.

Работалось вдохновенно и с упоением лето и осень, до самой зимы.

Однажды, поднявшись утром, она увидела первый в том году снег. Было бело и тихо. Снег раздвинул привычные глазу границы, выбелил землю и лес до самого горизонта. Застава с ее полудесятком хозяйственных строений представилась Вере заброшенным островком, где в одиночестве коротали дни, месяцы, годы она и Мишка. Ей горько подумалось: сама — так и быть. Долг и прочее. Но Мишка, он за какие грехи должен жить один в лесу, без сверстников, без детских игр?

Такое пришло впервые.

В ней поднялся внутренний протест: а сама разве в чем провинилась? С двадцати шести лет прозябать в глуши, пока мужа отсюда не переведут?.. Живым примером для себя видела Ганну, жену Холода. Жизнь прошла, и жизни не видела. Теперь только у нее и разговоров о пенсии. На кой все это нужно?.. В то зимнее утро ей очень хотелось, чтобы Юрий был с нею, утешил, а она, быть может, поплакав, поохав, успокоилась бы с ним рядом. Как назло, приехал Быков, и Юрий даже обедать домой не пришел.

Позже, выпроводив Мишку, пробовала писать зимний пейзаж. В окно было видно озеро, схваченное ледком и окаймленное с севера строем облетевших рябин. На них отчетливо выделялись кисти рубиновых ягод, тоже опаленных морозцем. Вера начала писать снег, казавшийся ей не белым, а голубым, берег озера с торчавшим над обрывом огромным валуном в шапке розового снега, розового потому, что низко над ним нависали тяжелые темно-красные гроздья рябины, почти касаясь его.

Писалось легко, но мерзли пальцы. Вера изредка согревала их дыханием и снова писала, быстро и четко, с тем особенно обостренным восприятием, какое приходит в минуты настоящего вдохновения. Ненадолго ее выбил из колеи птичий щебет. Ничего подобного в жизни еще не видала. В разгар работы к рябинам устремилось множество птиц. Налетели вихрем, как шквал, и, как под шквалом, закачались рябины. На снег дождем просыпались ягоды, сучки. Сотни птиц: красногрудые снегири, розовато-коричневые свиристели, малиновые клесты, красные щуры — все это птичье сонмище, словно клубы пламени, набросилось на ягоды с писком и клекотом.

Веру будто подхлестнули: на полотно ложились лихорадочные мазки радужных цветов — стая разбойников, грабившая сейчас рябину на берегу озера. На белом фоне первого снега клубилось пламя, и маленькие язычки его падающие ягоды — загорались на снегу. Работалось с незнакомой приподнятостью, слегка кружилась голова, и сердце учащенно билось, будто после быстрого бега…