Ганна заколола косу.

— Аккурат ко времени пришла, Вера Константиновна, — певуче сказала она.

Вера увидела на кухонном столе сотни полторы пирожков, поджаристых, румяных, — от них исходил вкусный запах.

— Пробуйте на здоровье, — Ганна стала угощать гостью.

— Спасибо, не хочется.

— Хоть парочку. — Ганна так просила, что Вере стало неловко.

— Вот пришла… Посмотрите, что мой постреленок с носками сделал! Вера отложила в сторону недоеденный пирожок и с горечью призналась: — Я же никогда таких вещей не делала. Ну, не умею.

Ганна рассмеялась:

— Чтоб в вашей жизни большей беды не было, Вера Константиновна. Вот сейчас последние достану, и тогда носками займемся.

Из духовки пахнуло жареным мясом. Ганна, достав противень, принялась выкладывать на стол пирожки, всякий раз потирая пальцы и приговаривая:

— Ух и горячие!.. Как огонь… Они ж как набросятся на них, так не то что двух, пять сотен не хватит. С мясом и грибами. Знаете, как они по домашнему изголодались!

«Ничего себе аппетит! — неприязненно подумалось Вере. — Весь смысл жизни в том, чтобы жирно поесть, сладко поспать, и никаких идеалов, ничего возвышенного».

И, словно в унисон ее мыслям, Ганна спросила, взяв у Веры носки:

— Почему вы грибы не собирали, соседка?

— А ну их…

— Напрасно. Сейчас бы… К картошке или еще к чему. На заставе жить грех не заготовить грибов или ягод. — Разговаривая, Ганна ловко обрезала ножницами рваные края носков и принялась штопать. — Вы еще не привыкли к нашей лесной жизни, а привыкнете, обживетесь — хорошо будет.

Из-за стены послышался голос Юрия — он, наверное, по какой-то надобности забежал домой.

— Через пару минут буду, — сказал Юрий по телефону.

— Все слыхать, Вера Константиновна, — вздохнула Ганна, когда за стеной умолк голос Юрия. — Все, от слова до слова. — Ганна на секунду запнулась, но лгать она не умела и продолжала с бабьей жалостливой участливостью: — Близко к сердцу не берите. Мой, бывало, тоже…

— О чем вы?

С деланным удивлением Вера кольнула Ганну недоумевающим взглядом из-под изломанной брови, чувствуя, что самой становится мерзковато и гадко от ненужного притворства, от фальшивой позы, понимала, что Ганна не подслушивала, а невольно стала свидетельницей ее ссоры с Юрием тонкостенный финский домик плохо изолировал звуки.

Ганна же опустила руки с недоштопанным носком:

— Простите…

Вера спохватилась — нужно было как-то исправить бестактность, ведь Ганна бесхитростно сказала о том, что слышала разговор с Юрием, Ганна — не сплетница.

— Мне так одиноко, Ганна. Если б вы знали! Всегда одна, одна… Глазам стало горячо от слез.

Могла ли Ганна не откликнуться! Принялась успокаивать Веру:

— Ой, голубонько, чего в слезы ударилась! Разве ж так можно? По такому случаю плакать?.. В ваших годах, бывало, затоскую в одиночестве, смутно на сердце станет, так шукаю рукам занятие. В доме всегда хозяйке работа найдется. А как дите появилось, Лизочка, значит, наша, так не успею оглянуться — день пробежал. — Ганна снова принялась штопать. В ее руке быстро мелькал медный крючок, все меньше становилась дыра в Мишкином носке. — Мой Кондрат с солдатами — как та квочка: он им за мамку, за няньку, за папку. Гляну на него — одни усы остались, он их смолоду носит, а сам костлявый. Это последние годы раздобрел: подходит старость.

Вере подумалось, что хочешь не хочешь — раздобреешь: столько есть пирожков всяких…

Ганна, разделавшись с одним носком, взялась за другой.

— Вы завтра пойдете молодых встречать? — спросила, откусывая нитку.

— Каких молодых?

— С учебного. Первый раз на заставу попадут, так им к пирожкам и ласковое слово нужно. Тут мамы нема.

«Значит, пирожки молодым солдатам!» — невольно с уважением подумала о Ганне Вера. Ганна живет одними с мужем заботами, его дела трогают и ее, и в меру своих сил она старается ему во всем быть полезной.

— Хорошо вам, — сказала она с доброй завистью.

Ганна быстро откликнулась:

— А вам чего плохо? Муж такой славный, сынок, Мишенька, у вас, как та куколка, сама молодая. Не заметите, как Мишенька школу кончит, на человека выучится — главное, чтоб человеком стал, а не вертопрахом, чтоб дома помощник был и людям пользу приносил. Им же очень трудно, нашим мужьям. Ганна замолчала, сделала еще несколько стежков и передала Вере недоштопанный носок: — Сами доделайте. Надо и такое уметь.

Вера взяла носок, сделала пару неумелых стежков и опустила руки. Теперь, когда у Ганны освободились руки и покоились на коленях, Вера обратила внимание на ее толстые, огрубевшие от работы пальцы с коротко остриженными ногтями, на пышущее здоровьем, еще моложавое лицо. Представила себя в ее годы с такими же вот огрубевшими руками, и снова на нее накатило раздражение. Все, о чем говорила до сих пор Ганна, ее советы и мысли, радости и надежды представлялись никчемными.

— Важно, голубонько, себя найти, — наставляла Ганна, не замечая или делая вид, что не замечает в гостье неожиданной перемены. — Тогда года как один день пройдут. А вы к тому ж художница. Видела ваши картины. Правда, не все понимаю, у меня всего пять классов. Кабы мне такой талант, я бы рисовала и дарила людям, чтоб им тепло делалось, всю заставу бы в веселые краски размалевала. Может, я по малограмотности глупости говорю, не знаю, как словами высказать то, что на сердце. Вы уж не обижайтесь.

Вера слушала, ждала: сейчас Ганна, умудренная жизненным опытом жена пограничника, на простом и понятном языке произнесет несколько слов, после которых все станет на свое место — она этого так хотела! Ведь Юрий для нее не просто отец Мишеньки и ее, Верин, муж. Юрий так много для нее значит! Может, в самом деле прав Быков?

Ганна же продолжала свое:

— А еще скажу вам, что и на границе жить можно. Мы с Кондратом привыкли. Города нам раз в году хватает — когда в отпуск. А тут тебе и ягода, и гриб, и воздух какой!..

Боже, о чем она говорит, эта женщина! Всю жизнь — здесь?!. У Веры было такое ощущение, словно ее безжалостно обманули, украли самое дорогое. Она поднялась с табурета, почти не владея собой:

— Куцые у вас мысли, извините меня. Я хочу жи-и-ить! Жить! А не прозябать. Вы же влачите существование, би-о-ло-ги-ческое! Можете это понять?

Ганна, будто ей плеснули в лицо кипятку, покраснела, в немом удивлении подняла к гостье глаза, вспыхнувшие обидой. Она тоже встала. Из комнаты девять раз прозвонили часы.

— Чего извиняться! — через силу сказала она. — Кому как, а я, Вера Константиновна, убеждена, что ваши мысли короче моих. Боже избавь, я не к тому, чтобы вас обидеть или злое сказать в отместку. Только вы — жена пограничника! Как же вы можете все одно и одно: о себе, о себе? А о них, о наших мужьях, кто подумает?

Вера ответила с холодным бешенством:

— Сейчас приведете в пример Волконскую… Впрочем, это я зря вам…

Ганна гордо подняла голову, от резкого движения выпали шпильки и раскрутилась коса.

— Я читала о декабристках. Благородно. Красиво. — Ганна сказала это просто, без рисовки и не в укор Вере, но с тем неброским достоинством, какое привело Веру в крайнее замешательство.

— Извините, Ганна. Нервы ни к чему. Это пройдет.

— Все проходит, — согласилась Ганна и села на табурет. — Сидайте и вы. Может, не скоро придется еще раз вместе посидеть. — Выждала, пока села гостья. — За своим мужем я всегда без слов — куда он, туда и я. Не потому, что иголка вместе с ниткой. Мы же люди!.. А мой «гадский бог», — Ганна улыбнулась, лицо ее посветлело, словно под летним солнцем, — он никогда не ловчил, как и ваш Юрий Васильевич, не искал, где легче. Одним словом, не жалею я, Вера Константиновна, что года мои прошли на границе. — Она перебросила косу на грудь. — Вот и косу мою трошки снегом припорошило, а я считаю, что прожила не хуже людей… Не знаю, что вам еще сказать. Вы образованнее меня.

Вера сидела с опущенной головой.

— Я поступаю безнравственно, подло, — пробормотала она. — Но я хочу жить…