Ганна отняла у нее носок, в молчании закончила штопку.

— Вот и все. Пускай Мишенька носит на здоровье.

Провожая Веру, Ганна задержалась у порога.

— Не мне вас учить, Вера Константиновна, извините меня, коли что не так сказала.

Два человека, каждый по-своему, говорили Вере одно и то же. Но не убедили ее.

Через неделю она уехала.

С рассвета и до отъезда Голов дотошно, будто при первом знакомстве, изучал участок шестнадцатой, спускался в овражки, спрятанные в кустарниках, взбирался на пригорки, заходил в лес, а под конец залез на вышку и больше часа вел наблюдение за Кабаньими тропами и за соседней деревенькой. Спустившись, потащил с собою Сурова на Кабаньи тропы, к месту, где Шерстнев обнаружил след нарушителя.

— Вот здесь прикройся, — приказал он. — Кто знает, каким путем он с тыла пойдет, за тыл мы с тобой не в ответе, а сюда всенепременно будет стараться пролезть.

Суров и сам был такого мнения, это и высказал, добавив:

— Польские друзья мне говорили, что в первый послевоенный год на Кабаньих тропах держали нелегальную переправу через границу националистические отряды лондонцев.

— Совершенно верно. В следующий раз приеду, повидаемся с польскими товарищами. А покуда не дай себя врасплох застать. Силенок хватит?

— Хватит не хватит, все равно не добавите.

— Угадал. Обходись своими.

У Сурова, когда он слушал указания подполковника и когда провожал его до машины, все время на языке вертелся вопрос: почему нужно обходиться своими, не такими уж большими силами? Граница всегда остается границей, и незачем на ней экономить, техникой на границе людей не подменишь. Вопрос так и остался невысказанным.

Прощаясь, Голов, словно не было между ними ночной перепалки, тепло пожал руку.

— Кто старое помянет… Поговорку небось помнишь. И об инспекторской не забывай.

Забудешь! Инспекторская вот-вот — на носу. Август на исходе, в сентябре жди комиссию. За свою заставу Суров не беспокоился.

— Не подкачаем.

Голов, садясь в машину, пожурил, погрозив пальцем:

— Еще не перескочил, а кричишь «гоп».

Возвращаясь с границы, Суров думал, что до инспекторской немного осталось — десяток дней, от силы недели две. Он был готов во всеоружии встретить комиссию, которую, знал, возглавляет сам генерал Михеев, человек строгий, но справедливый и всеми уважаемый, несмотря на резкий характер. «Оставшиеся дни надо полностью использовать на учебу личного состава», думал Суров, поворачивая к заставе.

День выдался ветреный. Ветер гнал опавшие листья. Они еще были почти зеленые, и редко среди них попадались совсем пожелтевшие. Подступала осень. Небо с писком и шумом стригли стаи ласточек — то взмоют кверху, то пронесутся над самой землей.

На заставе, когда приближался к дому, Сурова встретил Холод.

— Все в порядке, товарищ капитан, — доложил он.

— Люди отдыхают?

— Так точно.

— Что у вас сегодня по расписанию?

— Инструкция по службе.

— Отставить инструкцию. Проведите сегодня строевую. А к огневой и я подоспею. Стрельбище готово?

— Для спецстрельб, як вы приказали. Грудных мишеней не хватало, так сами сделали. Все готово, товарищ капитан. Чуть не забыл сказать, девушка звонила, спрашивала вас, вечером опять позвонит.

— Девушка? — с улыбкой переспросил Суров. — Может, женщина?

— И девушка может, вы же еще не старый… — Он осекся, не досказав. Виноват, товарищ капитан, в чужое полез. — Холод сконфуженно переступил с ноги на ногу. — Своего хватает. Со своим не знаешь, куда подеться. — За два дня лицо его постарело, осунулось, под глазами образовались отеки. — Не знаю, как сказать вам, слов нема…

— Пойдем в сад, поговорим.

Сели на скамейку над врытым в землю железным баком. Яблоки в этом году уродили на славу, ветви прогнулись под их тяжестью, и их пришлось подпереть. Ветер срывал плоды, и они глухо ударялись о землю.

— Беда, — Холод сокрушенно покачал головой. — Сколько он их накидает, гадский бог! Придется сушить.

Сквозь поредевшую листву яблонь виднелся спортгородок с обведенными известью квадратами вокруг спортивных снарядов. И сад, и спортгородок были частичкой Холода, созданы его трудом и заботами. И баню строил он, и резные ворота — его рук дело. Сурову бросился в глаза подавленный вид старшины, и что-то заскребло внутри.

— Рассказывайте, Кондрат Степанович! Я пойму вас. С Лизкой нелады, провалилась?

Землистого цвета лицо старшины искривила гримаса, дрогнули седоватые, опущенные книзу усы:

— Дочка на уровне, последний экзамен сдает. Приедет послезавтра. Ох, товарищ капитан, Юрий Васильевич!..

— Разохались!.. Вы же не барышня. — И пожалел, что, не подумав, бросил обидные слова.

Холод молчал.

Из квартиры старшины был слышен Ганнин голос — она напевала что-то свое, украинское, приятным мягким голосом, без слов. Оба с минуту прислушивались к мелодии.

— Хорошо поет Ганна Сергеевна, — сказал Суров.

— Скоро отпоет.

— Что так?

Они поглядели друг на друга, у Холода повлажнели глаза, и он их не прятал, поднялся, вдруг постаревший, с подрагивающими набрякшими веками. Два года — достаточный срок, чтобы привыкнуть к человеку, познать его сильные и слабые стороны, сработаться или просто отыскать терпимые отношения и дальше этого не идти.

Для Сурова Холод являлся образцом той незаменимой категории помощников, без которых работа не работа, — любящих свое дело, сильных и безотказных. Он искоса наблюдал за этим сорокадевятилетним человеком с крупными чертами лица и добрым взглядом чуточку выпуклых глаз. Куда все подевалось? Перевернуло человека, незаметно, вдруг. Опущенные плечи, убитый взгляд.

Холод расстегнул карман гимнастерки, помешкал, раздумывая, и, будто отрывая от себя что-то живое, протянул сложенный вдвое лист нелинованной бумаги.

— Вот…

— Что это?

— Рапорт… Об увольнении.

Суров оторопело смотрел на листок. И вдруг, рассердясь, сунул его обратно в руки старшине:

— Возьмите и никому больше не показывайте.

— Не, товарищ капитан. Чему быть, того не миновать. — Хрустнул пальцами. — Как говорится, насильно мил не будешь. Отсылайте.

— Да бросьте вы, что за нужда! Кто вас гонит? Служите, как служили.

— Я уже с ярмарки, товарищ капитан, с пустым возом.

— Откуда это взялось, Кондрат Степанович?

— Не моя выдумка. И не моя вина, что подслушиваю все ваши балачки, Юрий Васильевич. Дома — стенки як з хванеры: усё слыхать, з подполковником разговор за меня имели — опять же окно покинули настежь. Слышал, как вы за меня с подполковником… Не заедайтесь с начальством. Это все одно, что против ветра… И подполковник, скажу я вам, правильное рассуждение имеет: для заставы старшина нужон молодой, как гвоздь, штоб искры высекал! А з меня один дым. Скоро и того не будет, порох посыплется.

Смешок у него получился грустноватый.

Суров не мог себе представить заставу без старшины Холода. Не кривя душой сказал, усаживая рядом с собой на скамью:

— Для меня лучшего не надо, Кондрат Степанович.

— Спасибо на добром слове. Но с таким струментом, — вынул из нагрудного кармана очки, потряс ими, — с ним в писари, на гражданку, чтоб заставой и близко не пахло. Для вас новость, правда? А они меня огнем пекли, прячусь от людей, вроде украл чего.

— Все давно знаем, — просто сказал Суров. Положил ему руку на колено: Забирайте свою писулю, Кондрат Степанович. Инспекторская поджимает, работы прорва.

— Не возьму. Думаете, легко было отдавать? Я ее, гадский бог, который раз переписываю! Ношу, ношу, покудова не потрется, новую кремзаю… Отсылайте. Уже перегорело. Кондрат Холод отслужился… А инспекторскую, Юрий Васильевич, здамо. Пока моему рапорту ход дадут, не один хвунт каши сварится. — И как об окончательно решенном: — Для всех так будет лучше.

Сурову расхотелось спать. Рапорт его серьезно расстроил. Разумеется, старшину пришлют или Колосков примет обязанности.