— Значит, окончательно решили, Кондрат Степанович.

— Бесповоротно. Отрезал.

— И куда думаете податься?

— Тут осяду. Привык. И дочка, Лизка, по лесному делу хочет. Пристроимся с Ганной в лесничестве. Место обещано. Пойду в объездчики, и опять же Холод в седле, вроде второй заход в кавалерию. И вы рядом, заскочу иной раз. Пустите?

— Дезертиров знать не желаем. Близко к заставе не подходите. — Суров поднялся.

— А мы втихаря, через забор — скок. — Дрогнули в усмешке крылья широкого носа: — Шутки шутками, а надо делом займаться. Пойду строевой устав штудировать.

Дома Сурова поджидала еще одна неприятность. Минуя заставу, он прошел к себе. Мать встретила ласковой улыбкой:

— Устал, Юрочка. Ну как там? — Она имела в виду Голова.

— А ты как? Все хлопочешь. Угомону, как говорит Кондрат Степанович, нет на тебя. — Мать подшивала новые шторки для кухонного окна. — Отдохни. Насобирай грибов, самая пора начинается.

— Нет уж, — уклончиво ответила мать. — Другим разом, Юрочка. Недосуг сейчас. — Откусила нитку. — Есть хочешь?

— Еще бы!

— Иди умойся. Первое тоже будешь?

— Все подряд. Что есть в печи, на стол мечи.

Не так уж хотелось есть, но он знал: матери будет приятно, она всегда старалась во время своих коротких наездов хорошо и вкусно его покормить. Он думал, что таковы все матери, все они одинаковы в своем стремлении побольше и поплотнее накормить своих детей.

За столом, глядя в исхудавшее материнское лицо, Суров ощутил ту же острую жалость, как и вчера, когда обнаружил, что старость ее не обошла стороной.

— Ешь как следует, Юрочка!

— А ты?

— Напробовалась, пока готовила. Да и завтракала недавно. Захочется, возьму. Пока я здесь, питайся домашним.

Он не обратил внимания на это ее «пока», ел с аппетитом. Такого супа, какой она приготовила сегодня, он действительно давно не пробовал, даже когда Вера была с ним.

— Отличный суп, мама. Добавочка будет?

Она понимала, что он ей хочет сделать приятное, улыбнулась доброй улыбкой, но вместо добавки подала второе, присела к столу.

— Все время о тебе думаю, сын, — сказала она, и ее бледноватые губы слабо передернулись.

— Образуется, — ответил он с напускной беспечностью, отрезая кусочек поджаренного мяса. — Вкуснятина!

— Не надо, Юрочка. Я вполне серьезно.

— Мама…

— Нет уж, потрудись выслушать.

— Разве обязательно сию минуту? Давай перенесем разговор на другой раз, на воскресенье, допустим, раз тебе очень хочется поговорить о моих семейных делах.

— Что значит — «хочется»! И вообще, разве я тебе чужая?

— Самая, самая близкая. Самая родная. — Суров отодвинул тарелку. Спасибо.

— На здоровье. Посидим здесь. Хочешь или не хочешь, а я обязана с тобой поговорить. Сядь, пожалуйста! Ну сядь же! — Она разволновалась, и бледные скулы ее слегка порозовели. — Твой отец тоже был тверд характером, и не думай, что моя жизнь с ним была усыпана розовыми лепестками. Я не оправдываю твою жену и не виню во всем тебя одного. Я всегда была с твоим отцом: в горах, в песках, в карельских болотах и опять в песках. Такая наша женская доля — быть при муже женой, подругой, прачкой, кухаркой, но, главное, другом. Отец твой все делал, старался скрасить мою жизнь. Я же не всегда была старой и некрасивой. — Мать засмущалась и в этом своем смущении выглядела беспомощной. Согнала улыбку. — Я это к тому, Юрочка, что дальше так нельзя.

— Разве я ее гнал?

— Еще этого не хватало! Сын, ты хоть раз попробовал представить себя на ее месте? А я знаю, что такое одиночество. Да, да, одиночество. Ты все время с людьми, в заботе, в работе, на службе. А она? Знаю все слова, которые ты мне скажешь в ответ.

Он попытался смехом разрядить обстановку:

— Вот еще!

— Не юродствуй. Я не могу больше молчать. Ты думаешь, мне сто лет отпущено?

— Я бы тебе отпустил все двести, мамочка, ей-ей.

— Оставь. Мне хочется видеть своего единственного сына счастливым. И внука — тоже. Ты о Мишеньке подумал? За что вы оба, оба вы, я ни с кого вины не снимаю, так жестоко наказываете дитя?

Мать затронула самое больное, и Суров поморщился, как от хлесткой пощечины. Но промолчал.

— Поезжай, сын, за ними и привози. И еще помни, что она молода, что есть у нее жизненные интересы помимо кухонных, прачечных и еще там каких-то. Вот я тебе все и выложила, — сказала она с облегчением. — Послезавтра и уеду.

Суров изумленно взглянул на нее.

— Ты шутишь, мама?

— Вполне серьезно. И ты знаешь почему.

— Не знаю, честное слово. Что за спешка! Поживи, отдохни от жары, от нянькиных хлопот. Надя любит чужими руками.

— Ты не должен так говорить о сестре. Вас у меня всего двое: единственный сын и единственная дочь. И ей я нужнее. Ладно, Юрочка, не будем пререкаться, я старый человек, и меня не переубедить. Дай слово, что после инспекторской отправишься за семьей.

В ожидании ответа она, поднявшись, глядела на него, поджав губы и сжав сухонькие ладони.

Со двора послышался голос Холода:

— Выходи строиться… Шерстнев, вас команда не касается?

— Товарищ старшина, я…

— Последняя буква в азбуке. Марш у строй!

Холод опять в родной стихии, голос его звучит бодро, уверенно, будто не он недавно с убитым видом вручил Сурову рапорт.

— Хорошо, мама, я поеду, — сказал Суров. — Ты пару минут погоди, отправлю людей на занятия, вернусь — поговорим.

— Иди, иди спокойно. Мы уже переговорили. Распорядись о машине к дневному поезду.

— Это еще мы посмотрим, — от двери сказал Суров.

Старшина прохаживался вдоль строя, придирчиво оглядывая солдат от фуражек до носков сапог, делал отдельные замечания, но в целом, видимо, был доволен — выдавали глаза, молодо блестевшие из-под широких бровей. «Ну чем не орел, — думал Суров. — Горят пуговки гимнастерки, носки сапог — хоть смотрись, шея будто удлинилась, голова кверху».

— Застава, равняйсь!

Как бичом щелкнул. За один этот голос пускай бы служил, сколько может.

— Чище, чище выравняться! Еще чище! Шерстнев, носки развернуть. Лиходеев, каблуки вместе.

Стоят, как изваяния, не шелохнутся. И кажется Сурову, что стих ветер. И вроде покрасивел, помолодел, ну прямо преобразился Кондрат Степанович. Не скажешь, что сверхсрочник по двадцать седьмому году службы. Как орел крылья расправил: грудь вперед, плечи развернуты. Увидал капитана. Колоколом загремел баритон:

— Застава, смирно! Равнение на средину!

И пошел командиру навстречу, печатая шаг.

Отрапортовал, торжественным шагом возвратился к строю.

— Застава, ша-а-гом марш!

В тишине дружно щелкнули каблуки сапог, сверкнули надраенные бляхи поясных ремней. Старшина вышел в голову колонны.

Суров всегда с волненьем ждал минуты, когда старшина крикнет «запевай» и первым зазвучит его удивительный баритон.

— Запевай!

Выше сосен взлетела песня.

Шла, ведомая пожилым старшиной, горсточка солдат в зеленых фуражках, слегка покачиваясь в такт песне и глядя прямо перед собой. Сурову казалось, что его солдатам подпевает ветер в верхушках сосен, а они, золотом отливающие, рыжие великаны, качаются, послушные поющему ветру.

Он возвратился домой и застал мать в слезах.

— Что с тобой, мамочка? — Он так давно не видел ее плачущей, что сейчас, растерявшись, стал суетливо наливать воду в стакан.

Мать отодвинула стакан, заулыбалась сквозь слезы:

— Не обращай внимания… Нахлынуло… Заслушалась твоего старшину, отца вспомнила. Как он пел!.. А ты в меня пошел — безголосый. — И снова расплакалась.

Чтобы отвлечь ее, Суров стал уточнять, каким поездом думает ехать. Она поняла, отмахнулась:

— Иди, сын.

Холод чувствовал себя именинником.