Он хотел рассердиться, отругать за самоуправство и, черт возьми, отбросить в сторону дурацкую галантность — словечко же подобрала — ко всем дьяволам. Но сдержал себя — не хватило духу.

— Вот уж, ей-богу, делать вам нечего! — только и нашелся.

— Не ворчите, Суров, — сказала она. — Бросили на произвол судьбы и ушли. Что мне оставалось делать? Решила отплатить услугой за услугу. Что вы так смотрите?

Люда покраснела от его взгляда, опустила глаза и только сейчас увидела молоток, тюбик клея и тонкий гвоздь, которые он положил на кухонный стол. «Будет чинить туфлю», — догадалась она, продолжая оттирать сковородку.

— Не особенно нажимайте, — грубовато пошут-ил Суров. — До дыр протрете. Картошку не на чем будет жарить.

— Новую купите.

— Шутки шутками, а мне ни к чему ваше хозяйничанье.

Люда ответила резко:

— Я не собираюсь вас женить на себе, товарищ Суров.

Он деланно рассмеялся:

— И в мыслях не имел. Сколько раз можно жениться и замуж выходить! Может, ваш муж тысячу раз лучше меня. Я даже не сомневаюсь, что лучше — не какой-нибудь начальник заставы. Ладно, — прервал он себя. — Зачем пустые разговоры. Давайте примемся за вашу туфельку.

В соседней комнате зазвонил телефон. Суров вышел.

Оставшись во второй раз одна, Люда как-то особо выпукло почувствовала нелепость своего прихода сюда, мытья посуды и вообще всего своего поведения. Хорошо, что он не заметил таза с чистой водой, в котором она хотела перестирать грязные полотенца. Глупо. Боже, до чего глупо!.. Прийти в чужой дом наводить порядки. И это в двадцать восемь лет. Хорошо, что еще не ляпнула о том, что одна, а то бы вне всяких сомнений подумал: позарилась, мол, на потенциального жениха. У нее хватило юмора тут же высмеять самое себя. «Потенциальный жених»! Ну и выраженьице! Идя сюда, Люда знала, что начальник заставы продолжительное время живет один, без семьи. Именно начальник заставы. Не Суров. Не Юрий Васильевич. То есть просто служебное лицо, семейное положение которого ей совсем безразлично. Что ей до семейного человека, тем более живущего в глуши, на границе! Если в двадцать восемь не смогла устроить свою жизнь, так теперь — старуха старухой — о замужестве помышлять нечего.

Ей удалось оттереть сковородку от бурых пятен. Вылила грязную воду. Делать больше ничего не хотелось. И подумала, что прав Суров: нельзя хозяйничать, когда тебя о том не просили. Если бы не сломанный каблук, она ни одной минуты не задержалась бы здесь, ушла еще до прихода Сурова, и пускай он думает о ней, что ему заблагорассудится.

Пока была занята делом, не обращала внимания на звуки, доносившиеся из соседней квартиры. В Минске было не лучше. Панельный дом, в котором ей дали однокомнатную квартиру, очень светлую и уютную, имел один существенный недостаток — повышенную звукопроницаемость. Дом без малого круглые сутки разговаривал, вздыхал, смеялся и плакал, стонал, храпел, музицировал на всевозможных инструментах — от пианино до гитары, без конца полнился звуками, чтобы лишь на короткое время, под утро, затихнуть.

Теперь, когда ей нечего стало делать и она уселась на веранде на принесенный Суровым стул, стал слышен не только звон тарелок и ложек — там обедали, — отчетливо доносились слова. Разговаривали две женщины. Не заткнешь ушей, если за стеной, будто рядом, говорят о какой-то особе, не имеющей ни совести, ни стыда. Дома небось муж есть, и дети наверное, ходят в школу, а только за порог — и затрясла подолом…

— Откуда ты знаешь, мама? Нельзя так о незнакомом человеке.

— Молчи! Что ты понимаешь в таких делах! Пронюхала, паршивка, что Веры Константиновны нема, так и кинулась сюда со всех ног.

— Мама!..

— Не мамай!.. Выфуфырилась, подумаешь… Как они сейчас называются, эти коротенькие, бесстыжие?

— Что тебе до них?

— Мини-шмини. Ляжки напоказ… Тьфу, поганая, глаза б мои не смотрели.

— Ей же все слышно…

«Обо мне говорят! — Кровь бросилась Люде в лицо. Ее сорвало со стула. Боже, дура безмозглая, что натворила! Это же про меня…»

— Ты подумай, — во весь голос кричала женщина за стеной. — До чего бессовестная. Женатому мужику на шею! На квартиру сама… Средь бела дня прибегла!..

Люда вся горела от стыда. Ведь ложь, ложь! Как могли о ней думать так грязно?.. Хотела крикнуть: «Лжете. Вы не смеете так говорить!» Загрохать кулаками в стену или треснуть о нее сковородкой, стулом, чем угодно, но тяжелым.

За стеной хлопнула дверь, и хрипловатый голос мужчины спросил:

— Что за шум, а драки нет?

Женщина отозвалась:

— Ты подумай, Кондрат, какая!

— Лизка чего натворила? — В голосе мужчины послышалась тревога.

— Вот еще! — отозвался с возмущением девчоночий дискант.

— Какая там Лизка! Эта пришла, которая в Дубовой роще жуков собирает. Ты мне скажи, Кондрат, было такое средь нас?

— У капитана своя голова на плечах — мы ему не указ. Хто мы ему такие, сродственники или отец с матерью? И потом, скажу я тебе, мужское дело…

— Мужское дело, мужское дело, — передразнила женщина. — Все одним миром мазаны.

— Ганна! — грозно закричал мужчина. — Я, гадский бог, не посмотрю… Перестань кричать.

— Ты мне рот не затыкай. Раз у самой нема стыда, так я ей помогу, нехай слышит.

Люда, не помня себя, бросилась к выходу. Прочь, дальше от этого дома. Сознание чисто механически регистрировало препятствия на пути: перепрыгнула узкий ровик, обогнула скамейку, на которой сидели солдаты, выбежала на кирпичную дорожку, свернула за угол, к воротам. Кто-то шел ей навстречу по той же дорожке, по которой бежала сейчас, не поднимая головы.

Она, не пожелав взглянуть на него, свернула с дорожки.

— Девушка!.. Постойте… Куда же вы, девушка?..

Крик ее подстегнул. Задохнувшись, проскочила в открытую створку ворот, не задерживаясь, помчалась дальше. Ветер вздувал пузырем ее короткое платье, лохматил волосы. Внутри у нее все оцепенело. По-прежнему сознание срабатывало только на внешние факторы.

— Девушка!.. — еще раз прокричали вдогонку.

Она не оглянулась.

Озадаченный происшедшим, Суров поспешил на веранду. На кухне бросились в глаза оставленные гостьей туфли и сумочка.

— Дела!.. — вслух протянул он. — Не было печали.

Подумал, что надо отвезти или отослать в лесничество Людины вещи. Пожалуй, самому придется ехать. Пойди разберись в женском характере! А ведь у этой аспирантки норов крутой, умеет за себя постоять. Как отбрила: «Я не собираюсь вас женить на себе, товарищ Суров». Во как — товарищ Суров. За словом девица в карман не лезет.

Инцидент оставался загадкой. Впрочем, времени на расшифровку у Сурова не было.

У Холодов обедали — слышались звон посуды, говор. Старшина звякнул ложкой.

— Спасибо, жинко. Наелся.

— На здоровьечко, Кондрат, — отозвалась Ганна. — Може, еще борща насыпать?

Суров не раз пробовал Ганнины борщи — наваристые, с запахом сала и чеснока. У него засосало под ложечкой, когда представил себе налитую до краев тарелку красного борща с плавающими поверху золотистыми блестками жира.

— Годи, наився. — Старшина помолчал. — Расстроила ты меня, Ганна. Крепко расстроила. Передать не могу. Ну как малое дитя — всюду нос суешь.

— Так, Кондраточко, коханый ты мой, разве ж я со злом? Добра хотела и ему и Вере Константиновне.

— А зло, получилось. Нарочно не придумаешь, — прогудел Холод. Сказано: волос долгий, а ум…

— Ну, так вдарь меня, вдарь, раз я такая подлая.

— Лизка, ты чуешь, што твоя мама говорит! Не, ты послухай ее. Вдарь, говорит. А я тебя хочь пальцем тронув за всю жизнь? При дочке скажи вдарыл?

Соседи разговаривали на мешаном русско-украинском диалекте, который выработался у них за многие годы и вошел в обиход. Суров догадывался, что перепалка имеет прямое отношение к сбежавшей гостье. Ему стало смешно и обидно: Ганна блюдет его, Сурова, моральную чистоту! Смех и грех.

За стеной загремели посудой, — видно, составляли тарелки.

— Сейчас ты меня ругаешь, зато Юрий Васильевич потом спасибо скажет. Дяковать богу, я еще свой розум маю.