— Огорчила ты меня, Ганно.

— Як ты не можешь понять простого! А еще старшина заставы. Пораскинь, что солдаты подумают?

— Солдат тоже голову на плечах имеет: разбирается, что к чему. Солдат грязь почует за версту.

— Хорошо, хорошо. У тебя не солдаты, а як их… локаторы: все улавливают, за пять верст чуют. Пускай по-твоему. А что ты о Вере Константиновне скажешь? А о Мишеньке? Он же с нею не в разводе. А сын же его родная кровинушка! Молчишь?

— Тебя сам Плевака, чи як яго, не переговорит.

— Иди на свою службу, Кондраточко. Иди…

— Не подлизывайся. Все равно я капитану сказать должен.

Суров, забыв прикрыть дверь, взбежал на крыльцо к соседям, вошел в кухню. Старшина, собираясь идти на заставу, застегивал тужурку. Рядом стояла Ганна с фуражкой в руке — она всегда провожала мужа.

— Здравствуйте, — поздоровался Суров.

Супруги ему ответили. Холод отнял у жены фуражку, нахлобучил. Ганна посмотрела в глаза Сурову долгим пытливым взглядом.

— Слышали? — спросила низким голосом.

— Слышал.

— И рассердились?

— Сейчас уже успокоился. Знаете что, давайте условимся: каждый из нас за свои поступки… Ну, в общем, вы поняли. Будем жить, как до сих пор, хорошими соседями.

Холод нервно покручивал усы.

Суров потянул носом, от удовольствия зажмурил глаза, подняв голову кверху:

— Пахнет! Славно пахнет.

Ганна все еще стояла немая от смущения. Ей было бы куда легче, наговори вдруг Суров резких и обидных слов: он стоит и улыбается, вроде ничего не случилось.

— Насыпь борща капитану. — Холод снял с полки эмалированную, тарелки на две, белую чашку.

— Так мало? — пошутил Суров.

— Добавим, — отозвался на шутку Холод.

Когда Суров, опорожнив полную чашку борща, отправился на заставу, Ганна со слезами бросилась мужу на шею:

— Ой, что я, дурная, наробила, Кондраточко!..

В оброненной сквозь слезы фразе Холод учуял пугающий смысл. Снял со своих плеч Ганнины руки:

— Выкладай все гамузом. Чего уж… Семь бед…

— Ой, Кондраточко!

— Ой-ой. Раньше б ойкала, так теперь слезы б не лила. Ну, годи, годи плакать.

Ганна всхлипывала, никак не решалась прямо сказать. Ее руки снова обвили шею мужа, мокрой щекой она ткнулась ему в усы:

— Кондраточко!..

Он ее отстранил, бережно, с грубоватой нежностью:

— Тьфу на тебя… Где только той соли в слезы набралось? Ну, чистая соль, хочь огурцы… Жинко, капитан ждет, что ты себе думаешь! Мне с тобой в подкидного нема часу играть. Я покамест еще на военной службе.

— Веру я сюда вызвала, написала, чтоб приехала.

— Ты? — Холод упер руки в бока.

— Я, Кондраточко.

— З розуму зъихала!

— Жалко, семья распадается. — Ганна навзрыд заплакала.

Лизка, сидевшая все время молча, вдруг напрягшись, рывком поднялась из-за стола с горящими от негодования глазами.

— Ух, какие вы… В чужую душу… Мещане! — прокричала и выскочила за дверь.

На кирпичной дорожке процокали каблучки, рыжая как пламень Лизкина голова вспыхнула в проеме калитки, а немного спустя замелькала на фоне зеленых кустов орешника, буйно разросшихся по ту сторону забора. Лизка бежала к лесу, раскинув руки и смешно загребая ногами.

— Ну, гадский бог! Не я буду… — Холод свирепо вытаращился, схватил со стола фуражку, шагнул к Ганне с таким грозным видом, что она в страхе отшатнулась назад.

— Кондраточко, что с тобой?

Он рванул из-под пряжки конец ремня:

— Я эти фокусы!..

Глаза Ганны наполнились ужасом:

— Меня?..

Наливаясь кровью, старшина с большим усилием затянул ремень на одну дырочку.

— Я ей рога обломаю… Подумаешь, студентка… У профессоры все лезут… Дуже ученые все стали. — Нахлобучил фуражку чуть ли не на нос. — Но я дурь выбью… Как рукой снимет. — Шагнул к порогу со сжатыми кулаками.

И тогда Ганна повисла на нем.

— Побойся бога, Кондраточко. Она ж еще дитя горькое, а ты — бить. Лучше меня вдарь. Не жалей. — Отступила в сторону, пряча глаза, в них затаились два черных бесенка. — Ну, бей!

У старшины медленно поползли кверху густые брови, дрогнули кончики усов:

— Сказилась?..

Ганна снова прижалась к нему, заворковала:

— Чи у тебя детей полна хата. Кондраточко? Одна ж, как палец, а ты с кулаками. С ней поласковей, по-хорошему надо. Барышня… Скоро замуж пора.

Голов брился на кухне, стоя в одних трусах у открытого в сад окна и поеживаясь. Отсюда, со второго этажа двухэтажного кирпичного особняка, который занимали они вдвоем с Быковым, были видны лес, река в белесом тумане, изгиб шоссе и островерхий шпиль костела под красной черепицей, местами позеленевшей от времени.

Тоненько, с переливами, в саду свистел дрозд. В окно проникали запах антоновки и утренний холодок — было еще рано, часов шесть. Время от времени налетал ветер и срывал с яблонь плоды. Они падали, глухо ударяясь о землю, и тогда дрозд испуганно умолкал.

Кухню наполняло жужжание электрической бритвы. От монотонного гудения клонило ко сну — ночью поднимали по обстановке, и выспаться не пришлось.

Без малого два десятка лет обстановка составляла неотъемлемую часть жизни подполковника Голова. Он не представлял себя вне ее, хотя понимал, что неизбежно наступит день, когда все, что связано с границей и сейчас составляет основной смысл жизни, навсегда останется позади, а он, подполковник или к тому времени полковник, а быть может и генерал, станет никем. Бывшим военным. Бывшим командиром. Старым человеком, доживающим век…

А пока что было все, чему положено быть. И звонки, и тревоги, и другие треволнения, которых не перечесть, а еще труднее предвидеть.

Ох, эти тревожные звонки с дальних застав, звонки среди ночи…

…Городок спит, как в одеяло, закутавшись в темноту. Тихо шелестят тополя. Не видать ни зги. В ночи, за деревьями старого парка, как большущий глаз, светится окно в комнате дежурного по отряду, где почти не смолкают звонки телефонов, все пропахло табачным дымом, вплоть до шторы, прикрывающей оперативную карту, и продавленного дивана с истертой спинкой. На огромном столе неярко светит лампа под абажуром, колеблются тени. Кажется, в каждом углу, дожидаясь своей минуты, затаилась тревога.

У себя дома телефонный звонок, тот самый, что как будто похож на десятки других, Голов узнает сразу же. Он вспарывает тишину спальни, и уже с первого короткого «дзинь» угадываешь — она! Обстановка!..

Сна как не бывало.

И весь ты там, на пятой, семнадцатой или еще где.

Одеваясь точно рассчитанными движениями, прикидываешь, какой дорогой будет пробираться враг, где его можно перехватить, какой блокировать район и хватит ли сил…

Но ты совершенно уверен, что несколько сказанных тобою скупых слов дежурный продублирует еще короче и скупее.

«В ружье!»

И вмиг опустеют казармы.

По улочкам спящего городка застучат сапоги посыльных.

В гараже заурчат моторы дежурных машин.

В разных концах городка засветятся огоньки в окнах офицерских квартир.

Потом все замрет, подчиненное твоей воле, — люди, машины, — как стрела в натянутой тетиве лука.

Твоя команда прозвучит последней:

— По коням!

Хоть никогда ты не был кавалеристом, но привык к ней, привыкли и подчиненные.

В распахнутые ворота одна за одной, раздвигая фарами темноту, уйдут машины, увозя людей к границе, в тревогу, навстречу еще не полностью ясной, но реальной и полной неожиданностей обстановке, которой и ты подвластен.

Воцарится тишина в офицерских квартирах, безмятежно будут спать дети. И лишь у погасших окон еще долго, до самого рассвета, останутся сидеть жены. Как будто глаза их на расстоянии могут увидеть родные лица, а сердца уберечь от опасности…

В последнее время Голова больше всего занимал инспекторский смотр. После его окончания он со спокойной душой отправится в далекое и незнакомое Махинджаури, в субтропики, где всегда лето, растут кипарисы и всякая другая экзотика.