Не откликнуться Голов не мог:

— Как — что? Положено. По должности хотя бы. У нас уравниловки нет. Каждому по труду. Я так понимаю. — Ему захотелось курить, и он попросил разрешения.

— Ради бога.

Голов закурил жадно, частыми затяжками — всякий раз просить разрешения ему надоело. Сам он неизменно требовал, чтобы подчиненные без его согласия при нем не курили.

— Слушайте, Голов, а ведь вам и во сне видятся генеральские погоны. Только без вывертов — прямо.

Такого вопроса Голов не ожидал. Поперхнулся дымом.

— Гм-м… Так сказать…

— А без так сказать — честно? Мечтаете. Тот не солдат… и так далее… А вот зачем вам генеральское звание, честное слово, не подумали.

Стих на старика нашел. Рюмку коньяка выпил, и развезло. Разводит турусы на колесах.

Голов пригасил окурок и выбросил. Почему-то вспомнилась, казалось без всякого к тому повода, давнишняя встреча на юге с капитаном буксирного пароходишка, человеком со старым, изморщиненным смуглым лицом. Капитан в молодости командовал большим теплоходом, бороздил океанские просторы и с завидной, какой-то подкупающей простотой рассказывал о былом, пересыпая речь названиями всемирно известных портов почти на всех континентах необъятного мира. Слушая старика, Голов невольно пробовал сравнивать себя с ним и приходил к выводу, что сам вряд ли мог бы примириться, попади он в его положение — на склоне лет довольствоваться мелкой посудиной, не выходившей за акваторию порта.

— Большому кораблю — большое плавание, — запоздало ответил на каверзный вопрос генерала. И добавил еще туманнее: — Важно, чтоб капитан в нужную минуту был на мостике. — И поправился: — На своем месте. Тогда ничто от его глаза не спрячется.

— Вы убеждены, что справитесь с океанским лайнером, подполковник? Михеев словно отгадал его мысли.

Подковырка задела, и Голов ответил сердито:

— Высшей должности я не просил. А с этой, что мне доверили, покамест справляюсь. Во всяком случае, до сего дня таких упреков не слышал… даже от вас, товарищ генерал. И вообще я не понимаю, для чего затеян этот разговор. Отряд выглядит не хуже других пограничных частей, вот уже который год числится в передовых. Не само по себе это пришло, наверное, и я руку приложил к достижениям. — Он понял, что последнее слово сорвалось с языка бесконтрольно и некстати, хотел было исправить промашку, но опоздал.

Михеев едко откликнулся:

— Я бы не сказал, что вы страдаете избытком скромности. — Он выпростал ноги из-под накидки, оперся руками о землю и молодо, незаметным рывком, поднялся на ноги. — Пройдемтесь, вон в тот дубнячок. Это, кажется, и есть Дубовая роща?

— Так точно, товарищ генерал, она.

— Кабаньи тропы дальше и влево? — Михеев одернул на себе тужурку.

— Полтора километра до Кабаньих.

Они вошли в Дубовую рощу, пропахшую грибами, ржавеющим к осени папоротником. Но сильнее всего пахло дубовым листом — как спиртом.

— Люблю лес, — сказал Михеев. — Особенно в эту пору. А вы, Алексей Михайлович?

Голов тоже понимал и любил лес, его пьянящий медвяный воздух, прогретый нежарким солнцем, — дыши не надышишься. Медленно идешь, боясь потревожить лохматых пчел в сиреневом вереске или нечаянно наступить на красавца красноголовика. Сейчас он не примечал окружающего, в нем говорила обида, слова Михеева задели за живое.

— Как всякий нормальный человек, — ответил он на вопрос.

После обильных дождей дружно пошли грибы.

Михеев часто останавливался, ахал, чуть не стонал.

— Какое чудо! — Нагибался над боровиком, трогал пальцем коричневую шляпку. — Сколько их! Природа дарит, а мы — мимо. Что же вы, Алексей Михайлович, не прикажете организовать сбор, насушить к зиме? Отличный приварок к солдатскому котлу.

— Еще успеется. Такого добра до первых заморозков… — Он неприязненно посмотрел на тощий генеральский затылок и подумал, что восторгаться природой мог бы сегодня и без высокого начальства.

— Необыкновенно!

Лирика, хотел сказать Голов. Хорошо ему рассуждать. А влез бы в шкуру начальника погранотряда, полазил бы по красотище этой суток двое-трое, падая от усталости сам и людей доводя до изнеможения, вот тогда бы поглядеть, каков ты «на природе».

Михеев же не замечал или умело притворялся, что не видит угрюмости спутника, восторгался природой с присущей горожанину, редко покидающему дом, увлеченностью.

— Завидую вам, — обронил генерал и описал рукой полукруг.

Шли узкой тропой. Михеев руками раздвигал можжевельник. Голов позади приподнимал на уровень глаз то одну, то другую руку, защищая лицо. Вскоре тропа оборвалась у неширокой вырубки, видно давнишней, с потемневшими от времени, но еще крепкими пнями. Поляну окружали коренастые дубы с густой и широкой кроной — деревья одно в одно, как близнецы.

У Голова была своя, выверенная практикой «теория вероятностей», которая редко его подводила. Пользуясь ею, он безошибочно угадывал, когда и с какой стороны ему угрожает опасность, и принимал меры защиты, сообразуясь с обстановкой и собственными возможностями, редко полагаясь на других, так как, в общем, влиятельных друзей не имел.

Недавние разговоры за ухой оставались за гранью сознания, просеиваясь через него, будто сквозь сито, они воспринимались как преамбула к большой и важной беседе, ради которой Михеев предпринял неблизкий вояж из округа на заставу, а сейчас — и эту прогулку в Дубовую рощу.

Голов перебирал жизненные и служебные ситуации последних дней, чтобы определить, какая из них послужила причиной внезапного приезда Михеева и сегодня повлечет неприятную беседу. О том, что именно такой будет беседа, подсказывало чутье.

Человек самолюбивый, ревнительно оберегавший авторитет собственного служебного положения, он часто не замечал своих ошибок и промахов. На это уже не однажды ему намекал Быков.

«Я работаю, — отвечал он. — И того же требую от других. Вот и вся философия. Сгоряча, может, кого и задену, но это для пользы дела…

Работал он много, не считаясь со временем. И философию свою, как и «теорию вероятностей», пересматривать не был намерен.

Вслед за Михеевым он свернул налево, к Кабаньим тропам.

Михеев теперь не задерживался возле грибов, шел вперед, слегка наклонив голову, будто вслушиваясь в размеренные, с небольшими перерывами звуки — в осиннике стучал дятел. День так и не разгулялся, но было тепло и парило. Михеев расстегнул тужурку.

— Вы часто бываете на шестнадцатой, — не оборачиваясь, заметил генерал.

— Приходится. Застава дальняя… И все такое… Лес кругом. — Голов подумал, что Суров нажаловался.

— Туманно. — Михеев остановился, обождал Голова. — Я заглядывал в погранкнигу. Пространно пишете, часто повторяетесь. Лучше бы реже.

— Не люблю оставлять подчиненных без догляда, товарищ генерал.

Генерал достал из кармана массивные золотые часы, взглянул, спрятал.

— Все мы чего-то не любим в других, взыскиваем, учим. — Он строго взглянул в лицо Голову: — А вы и в себе не любите того, чего не терпите в подчиненных, а?

— Чужое со стороны виднее, — быстро нашелся Голов. — А как себя сбоку узреть? Задачка, товарищ генерал. Даже вы не можете.

— Не обо мне речь.

Михеев пошел дальше.

Уже ему в спину Голов сказал:

— Со стороны себя не увидишь, невозможно. А что к Сурову частенько наведываюсь — надо. Я, товарищ генерал, привык все, так сказать, выводить на чистую воду. — И спросил: — Вам Суров докладывал об автопроисшествии?

— Докладывал. Почему вы спросили? — Михеев остановился. — Разве Суров мог или пробовал скрыть происшествие?

— Скрыть — нет, а вот выгородить преступника — да.

— Так уж и преступник. О чем вы говорите, Голов!

— Потенциальный преступник, товарищ генерал, уверяю вас.

— Посмотрим.

— Я предупреждал: под суд отдам. Вы уже разбили одну машину. А сейчас ЧП, вторая автоавария! Так что, прикажете простить?

— Поглядим, — сказал генерал, продолжая путь.

Они шагали по узкой тропе вдоль проволочного забора. Тропу накануне обкашивали, и она выглядела непривычно домашней. Впрочем, за состояние границы Голов не беспокоился, граница на шестнадцатой находилась в полном порядке, как положено, а уж что до контрольной — земля как пух.