«Да, осень подкралась ко мне незаметно, предательски», — с горечью думал Михеев, медленными шагами приближаясь к озеру и чувствуя во всем теле усталость. Воздух был насыщен сыростью и запахом увядающих трав сладковатым и терпким. Представил себе прозрачную до дна холодную озерную воду, в которой бы хорошо искупаться, чтобы взбодрить себя и прогнать усталость, однако знал: этого делать не станет. Прошли времена, когда рискованная купель проходила для него безнаказанно.

Придется уйти. Молодому уступить место придется. И скоро. Он это понял, побывав недавно на приеме у начальника войск. Был предварительный разговор о будущем заместителе.

— Вы хотели сказать: преемнике? — напрямик спросил он начальника войск и впервые почувствовал, как болезненно ему будет покинуть свой пост.

— Мы вас не торопим, однако готовить преемника нужно. Не мне вам говорить.

Михеев назвал фамилию Голова. Видно, у командующего был на примете другой человек. Он долго молчал, подперев голову кулаком и уставясь на огромную, во всю стену, карту страны с обозначенной на ней извилистой лентой границы.

— Вам с ним работать, — наконец услышал Михеев. — Представляйте на вашего Голова документы.

Он застал Голова в канцелярии. Подполковник стоял у окна, неестественно напряженный, опершись на неширокий, крашенный белилами подоконник. Перед ним вытянулся высокий солдат с несколько бледным лицом и щеголеватыми усиками.

«Шерстнев», — догадался Михеев, садясь в сторонке, у несгораемого шкафа. И вспомнил члена-корреспондента Академии наук Иннокентия Егоровича Шерстнева, маленького, округлого, с тугим животом, прикрытым полами добротно сшитого пиджака.

Сын не походил на отца ни ростом, ни обликом. Интересно, о чем они тут?

— Продолжайте, пожалуйста, — сказал он Голову. — Не смущайтесь, подбодрил солдата.

Голову это и нужно было:

— Нашли скромника! Этот засмущается! Почему на рожон лезете, я вас спрашиваю? Наказания не боитесь?

— Боюсь, товарищ подполковник. — Муха уселась Шерстневу на скулу, он подергивал кожей, силясь согнать ее.

— Мы предупреждали вас: еще одно происшествие, и дисциплинарным взысканием не отделаетесь. Что, прикажете и сейчас простить?

— Несколько месяцев осталось… Я как-нибудь по-пластунски… Если… без суда…

— Что по-пластунски? — Голов поморщился.

— Дослужу.

Плутовское выражение не сходило с лица Шерстнева, и Михеев, наблюдая за ним со своего места в углу, думал: парень-орех, о такого зубы искрошишь. Но решил до конца не вмешиваться — со стороны любопытнее. Вот он, оказывается, какой, сынок Иннокентия Егоровича, с которым встречались на партийных пленумах! Отец не сахар, а этот и вовсе полынь.

Голов усмехнулся в рыжые усики:

— Образно изъясняетесь. Но пластуны, к вашему сведению, были гордостью русской армии, чего о вас сказать нельзя. То, что вы называете «по-пластунски», имеет другое значение, к вам оно ближе, — по лягушачьи.

— Устав запрещает оскорблять подчиненных. — Шерстнев побледнел.

— Устав предписывает нормы поведения военнослужащих. Вы много себе позволяете. И вот что я скажу вам, Шерстнев: вы себя сами вытолкали на край обрыва. А за ним — пропасть!

— А вы тоже образно изъясняетесь! — любезно заметил Шерстнев.

«Норовист, — подумал о Шерстневе Михеев. — Закусил удила и несется, не разбирая дороги. Так и разбиться недолго — Голов-то крут, сейчас вспылит».

Но Голов не вспылил, сдержался и сказал, что, пожалуй, и на этот раз ограничится предоставленными ему правами в пределах Дисциплинарного устава.

Шерстнев, введенный в заблуждение добросердечным тоном, скривил губы, усики выгнулись скобочкой вниз:

— Зачем наказывать солдата гауптвахтой или еще хуже?.. Вы меня, товарищ подполковник, по методу А.Макаренко. Помните «Педагогическую поэму?» Доверие, помноженное на доверие… Безотказная метода. — Произнося дерзкие эти слова, он стоял, вытянув руки вдоль тела, в почтительной позе и ел глазами начальство.

«Он с выдержкой, Голов, — с невольным уважением констатировал Михеев. Не всякий офицер найдет в себе силы промолчать на откровенную издевку, секанул бы с плеча».

Голов знал, что за ним внимательно наблюдают, и с решением не торопился. Присутствие генерала сдерживало и обязывало не выказывать слабости.

Вошел Суров.

Михеев больше молчать не мог. Поднялся и пошел неторопливым коротким шагом на середину комнаты. Голов вопрошающе следил за ним, понимая, что генерал неспроста поднялся. Конечно, не знал, какое решение тот сейчас примет, но что примет — не сомневался. С самого начала его появления в канцелярии Голов всем своим существом ощущал скованность от присутствия этого пожилого человека с умным наблюдательным взглядом, видел его упрямый, гладковыбритый подбородок с ямочкой посредине. И почему-то подумал, что в ямочке всегда остается седая щетина, ее трудно выбрить.

— Вы себе кажетесь большим умником. — Михеев остановился перед Шерстневым. — А ведь вы, молодой человек, стопроцентный балбес.

— Товарищ генерал, разрешите…

— Не разрешаю! — Рука Михеева со сжатой в кулак ладонью взлетела и опустилась: — Идите. Как вас дальше воспитывать, подумаем, а покамест — на гауптвахту отправитесь.

Шерстнев побелел лицом, но виду не подал, что испугался. Четко повернулся через плечо, пошел к дверям.

— Ваше воспитание? — спросил Михеев у Сурова.

— Теперь уже мое, товарищ генерал.

— С марта этого года, — уточнил Голов. — Такого только строжайшее наказание может исправить.

Он замолчал под изучающим взглядом Михеева, повременил и вышел во двор.

В коридоре стоял Бутенко. Шерстнев не задумался, почему повар здесь. Шел, углубленный в себя, в голове был сплошной сумбур. Навстречу попались Лиходеев, Азимов, Колосков, Мурашко — у всех вдруг нашлись в коридоре дела. Потом показалось, что под окном пробежала Лизка в светлом платье с короткими рукавами. Взгляд натыкался то на желтый плинтус под голубым маслом стен, то на ярко-красные доски недавно обновленного пола.

Было время обеда. Мучимый жаждой, вышел на улицу. Из столовой слышались голоса ребят, но не раздавалось обычных шуточек, смеха, не звенела посуда. Туда идти не хотелось — сразу начнутся расспросы. Он направился в угол двора, к колодцу, и заметил у офицерского дома Лизку. Она его тоже увидела, пригнулась над клумбой, будто пропалывала траву под рдеющими георгинами.

— Лизок, — позвал он.

— Была Лизок. — Она еще ниже пригнулась.

— Поговорить нужно.

— Иди в столовую, каша простынет.

— Я серьезно. — Он остановился у клумбы.

Она поднялась, тряхнула рыжей прической.

— Проходи… балбес… Генерал правильно сказал: балбес и есть…

— Меня сегодня отправят.

— Туда тебе и дорога.

Он вскипел и, переполненный обидой и злостью, прошел к колодцу. «Поговорили! — подумал с досадой. И с досадой же вспомнились слова генерала. — Я действительно вел себя как последний дурак. «Балбеса» заслужил. Но почему «молодой человек»? Еще куда ни шло «бывший ефрейтор» или просто «солдат». В самом деле, почему?»

Барабан над колодцем визгливо наматывал цепь, из ведра расплескивалась вода и долго падала, снизу слышались звонкие, как пощечины, удары. Поставил ведро на сруб, пил холодную воду, проливая себе на гимнастерку и сапоги. Вода пахла илом и осокой, видно, просачивалась из озера.

— Сбавляешь температуру? — спросила за спиной Лизка.

Обернулся не сразу. Вытер губы, смахнул капли воды с гимнастерки, расправил ее под ремнем.

— Поднимаю пары. — Он ухмыльнулся. — Нам — что в поле ветер, Лизок. Нынче здесь, завтра там.

— Ужас, какой ты боевой парень!

— Смелого пуля боится, смелого штык не берет.

— Шут гороховый, паясничаешь! Думаешь, не знаю?

— А что ты знаешь?

Лизка сглотнула закипевшие слезы:

— Вся застава уже знает… о чем с тобой генерал и… подполковник… Дурак ты несчастный…