Пока генерал ему выговаривал, Шерстнев стоял молча, уставившись куда-то пониже лица со щеточкой седых усов, и плохо соображал, о чем ему говорят. Одно понимал — ругают. В голове мельтешилось разное: отпуск, Лизка…

— Свободны, — сказал Михеев. — Можете идти. Позовите ко мне начальника заставы.

— Есть, позвать начальника заставы!

Когда Суров вошел, генерал его встретил словами:

— Сложный малый.

— Шерстнев?

— Добрые поступки нужно поощрять, товарищ капитан. Я этому отроку разрешил десять суток отпуска… Без дороги… Вот какая петрушка получается, капитан. — Михеев сел на стул у открытого окна, потянул носом: Пахнет как! Маттиолы. Незаметный цветок… Вот тебе и незаметный!.. Боевой расчет провели?

— Так точно, товарищ генерал.

— Садитесь, Суров. За день набегались. — Он усмехнулся: — Не попадайся на глаза начальству — бегать заставит. Оно всегда так, когда начальство нагрянет.

— Куда денешься, товарищ генерал! — Суров уселся на табурет, с которого минуту назад поднялся Шерстнев. И подумал, что генерал неспроста пригласил.

Михеев смотрел в окно. Небо снова заволокли облака. Темнота еще не пришла, но блеклые тени уже закрадывались в углы канцелярии.

— Трудная служба на пограничной заставе, — сказал Михеев, вероятно подытоживая какие-то свои мысли. Взглянул снизу вверх: — Жена пишет?

— На службу не жалуюсь, товарищ генерал.

— А вы?

— Что я?

— Пишете жене?

Нехотя ответил:

— Изредка. — И спросил, переставляя снарядную гильзу на край письменного стола: — Ужин сюда подать?

Михеев взял прут, вырезанный днем в Дубовой роще, похлестал им по ножке стула.

— Пока никуда. Где Голов? — Михеев надел фуражку.

— В ленинской комнате. Проводит беседу с личным составом.

В эту минуту вошел Голов. Побритый, начищенный и наглаженный, слегка возбужденный после беседы с личным составом.

Михеев разрешил Сурову заниматься своими делами. Капитан вышел.

— Ну что, Алексей Михайлович, вам домой пора, — сказал генерал, погладив бритую голову. — Завтра проверку начнем, во второй половине дня. Окружная комиссия приедет утренним поездом. Распорядитесь насчет машины. И вообще, если у вас на шестнадцатой нет других дел, можете отправляться.

— Слушаюсь.

— Поезжайте, подполковник. Да, кстати, — он по-стариковски пожевал губами, — спасителю вашему я разрешил краткосрочный отпуск… Вы сами-то как с ним?..

Голов смешался, вопрос был поставлен прямо, и он, подполковник, не был к нему подготовлен. Слукавил:

— Не понял вопроса.

— Выходит, вы теперь в долгу у солдата — он вам жизнь спас. Если не в буквальном смысле, то во всяком случае избавил от серьезного увечья. Вот и разберись, где здесь собака зарыта! — Михеев сухими, слегка утолщенными в суставах короткими пальцами перебирал звенья часовой цепочки, как четки, быстро.

Голов вопрошающе глядел в бритый генеральский подбородок, начавший к вечеру слегка серебриться, на ряды орденских колодок.

Михеев глядел в окно, в полосу света, где, накапливаясь, роилась всякая мошкара, бились в оконные стекла ночные мотыльки, оставляя пятна пыльцы. Он тоже силился постичь душевные качества своего будущего преемника и не мог понять, то ли подполковник кокетничает, играя в железобетонного, непробиваемого, или он в самом деле так сух.

Тяготясь затянувшимся молчанием, Голов тоже прошел к окну, спросив разрешения, придвинул табурет поближе к Михееву, сел, положив фуражку на край стола.

— Хочу вас спросить, если позволите, — заговорил он, вновь обратив взгляд к генералу.

— Позволяю.

— Как бы вы поступили в подобной ситуации, случись такая околичность с вами? Обо мне говорят, что я слишком резок и скуп на поощрения. Даже Суров… Но такой у меня стиль…

Михеев взял со стола латунную гильзу, принялся ее молча рассматривать даже очки надел, чтобы лучше видеть, — повертел ее в руках и водворил на место.

— Видите ли, Алексей Михайлович, стиль стилю рознь. То, что вы называете этим словом, еще не есть стиль и не есть система взглядов, поступков. Это скорее бессистемность.

— Не понимаю. — Голов покраснел, будто его поймали за списыванием решенной задачки у соседа по парте. — Что значит бессистемность! Можно, разумеется, интерпретировать по-разному, придать тому или иному вопросу вольное толкование…

— Я так понимаю, что во всяком стиле, во всякой системе нужна еще и душа!

— Относительно моей души многие заблуждаются. Я вовсе не обязан обнажать душевных рефлексий перед солдатами. Шерстнева награжу, вернее, отблагодарю от себя лично, прекрасно понимаю, что заслужил он не простой благодарности. — Голов нервно хрустнул пальцами.

— Ну что ж, справедливо, — сказал после раздумья генерал. — И вот что…

Голов поднялся, почувствовав новую интонацию.

— Слушаю вас.

— Мне сдается, что вы сверх меры опекаете несколько застав, в том числе и эту. Сели, образно выражаясь, верхом на несколько подразделений и пришпориваете, гоните вперед. Зачем? Во имя чего? Шестнадцатая, например, лучшее подразделение в вашем отряде.

— У меня иное мнение.

— Позвольте каждому из нас остаться при своем! Суров упрям, но очень честен, к делу ревностен. Вы обратили внимание, как уважительно к нему относится личный состав?

— Либеральничает. Голоса не повысит.

— За то и любят, — живо подхватил Михеев. — За таким командиром люди пойдут, куда поведет. Нравится мне Суров, не скрываю.

Голов поднялся:

— Можно ехать?

Поднялся Михеев.

— Позвольте закончить.

— Слушаю.

— У вас неважно с дисциплиной и службой в нескольких подразделениях. Вот их и будем проверять. Показухи же не нужно ни государству, ни нам.

— Какой показухи! — возмущенно вскрикнул Голов. — Такого за мною не водится.

— Спокойно, Алексей Михайлович. Вас нетрудно понять: после происшествия на хозяйственном дворе, я говорю об этом без иронии, вы в себя еще не пришли. И тем не менее позвольте заметить, что сегодня вы по меньшей мере были необъективны. Кстати, со старшиной вы тоже не проявили достаточной чуткости. Он еще не так стар, как, например, я.

— Он слеп, товарищ генерал. Вы видели сверхсрочника, старшину заставы, в очках?

— Решили уволить?

— Безусловно!

— Знаете, что мне в голову пришло?

— Скажите.

— Давайте условимся: в ближайший свободный день устанавливаем бегущую фигуру, ну, мишень номер восемь. Холода — на огневой рубеж с автоматом Калашникова, ваш китель вешаем на мишень. Если старшина промахнется, без промедления увольняем. Согласны?

— Что вы!

И тогда Михеев захохотал, хлопая себя по бокам и потряхивая плечами:

— Китель жалко… Вот это да!.. А его, старшину… не жалко. Уморили, Алексей Михайлович… Впрочем, — он согнал смех, — все это шутки. Старшина есть старшина, и если вы пришли к решению взять молодого, дело хозяйское. О жилье для него не забудьте побеспокоиться, о работе тоже.

— Разрешите отправляться?

— Всего хорошего.

Поздним вечером Голов возвращался домой. Из головы не выходило пережитое за день. Ему казалось, что генерал, хотя и говорил резко, не все выложил и за сказанным был потаенный смысл, которого он, Голов, не уловил, но угадывал чисто интуитивно. Светила луна. Впереди, над асфальтом, еще хранившим дневное тепло, толклись комары. Время от времени набегавшие тучи закрывали луну, и тогда резче горели фары, далеко впереди себя пробивая темень.

Машина, выбежав на пустынный теперь асфальт, понеслась с большой скоростью. На неровностях покачивало, и мягкие эти толчки успокаивали.

Скоро показались освещенные домики городка. Машина резко свернула вправо, полоснув светом по чьему-то крыльцу, по частоколу штакетника, над которым высились тонкие стебли мальвы.

Как молния, перед машиной пронесся кот, и Голов досадливо чертыхнулся. Возможно, кот был сер или огненно-рыж, все равно настроение сразу испортилось. А до сих пор сам ведь обычно посмеивался над женой, если она иногда с полпути возвращалась только потому, что дорогу перебежала черная кошка или кто-то перешел с пустым ведром.