Шерстнев еще не успел сообразить, что к чему, как дурным голосом взревел Жорж. Яростный рев разнесся по лесу, колыхнул воздух.

«Кого-то прижал, — догадался Шерстнев. — Опять не привязали».

Все мысли о себе разом выскочили из головы. С ходу перемахнул через изгородь, обежал стожок сена, перепрыгнул дощатую загородку и в страхе отпрянул назад, за поленницу дров.

Жорж, подрагивая лоснящейся черной кожей в желтых подпалинах, стоял, пригнув к самой земле лобастую голову с белой звездой, и водил ею из стороны в сторону, словно принюхивался. Шерстнев видел вывороченные ноздри разъяренного зверя, влажные и омерзительно красные, как обнаженное мясо. Жорж шумно дышал, вздувая рыжую пыль.

Подполковника Шерстнев увидел потом. Тот стоял, прижавшись спиной к стене коровника.

Без фуражки, с потным пепельно-серым лицом, начальник отряда испуганно глядел близорукими глазами туда, где хищно сопел огромный бык. На Голове не было очков, видно, убегая от Жоржа, потерял их. Брюки на коленях и локти были испачканы в бурую грязь. Бежать ему было некуда. Он не видел Шерстнева, а тот, укрывшись за поленницей, понимал: стоит офицеру сделать шаг в сторону, и бык тут же поднимет его на рога.

Понимал это и Голов.

— Дурачок… — бормотал он тихо, — иди своей дорогой… Ну, валяй… Давай, давай, зверюга… Чего же ты?.. Успокойся… Уймись, дурачок. Не желаешь?..

Бык рыл копытом мягкую землю, шкура на нем крупно дрожала, как бы перекатывалась мелкими волнами, лоснясь гладкой шерстью.

Страх обуял Шерстнева: сейчас на его глазах бык запросто убьет человека, убьет, и поминай как звали, шаг вправо или влево, и зверюга, как танк, рванется вперед. В сердце Игоря вошел холодок.

Голов пошевелился.

И в то же мгновение бык, со свистом процедив воздух через вывороченные ноздри, яро рыкнул, и черная туша ринулась на таран.

Скрытый поленницей Шерстнев стоял как раз на середине между Головым и обезумевшим быком.

В короткое мгновение представил, как, налитый безудержной силой, свирепый Жорж вонзит в подполковника крутые рога, и машинально схватил увесистое полено. Кинувшись наперерез черной туше, почувствовал, как замерло, будто остановилось, сердце и взмокли ладони. Лицо обдало горячее утробное дыхание Жоржа. Игоря неумолимо швырнуло вправо. Падая, не мог сообразить, успел ли ударить — полено вырвалось из рук, поцарапав ладони.

Через несколько секунд Шерстнев поднялся, шатаясь на дрожащих ногах, и увидел подполковника. Лицо его было по-прежнему пепельно-серым, губы оставались бескровными, но взгляд серых навыкате глаз обрел знакомую строгость.

— Спасибо, солдат, — сказал по-человечески просто. — Вам я многим обязан…

В ушах стоял рев быка, звенело на все лады. Не знал, что ответить подполковнику, брякнул первое, пришедшее на ум:

— Подумаешь…

— Вы не сильно ушиблись? — Подполковник ступил вперед, словно собираясь его ощупать.

— Не имеет значения.

А от заставы бежали уже Колосков, Азимов, Лиходеев и Холод. Старшина трудно и смешно загребал ногами.

Быка Шерстнев свалил ударом по голове. Тот еще жил, силился встать, пятная землю вокруг себя темной кровью. Она струилась с отбитого рога и с того места, где недавно на лбу белела звезда, а теперь была до кости рассечена шкура. Жорж хрипел, пробовал выпростать передние ноги. Потом рванулся, видно вложив в рывок последние силы, сел по-песьи, упираясь передними ногами в землю, приподнял голову, слабо вздохнул, будто всхлипнул, и всей тяжестью рухнул.

— Что с Жоржем? — не понимая пока, что тут случилось, чуть не простонал старшина. — Почему он лежит?

Голов ожег старшину испепеляющим взглядом, застегнул китель и скорым шагом направился к заставе.

И тогда солдаты обступили Шерстнева, стали зубоскалить:

— Ахтунг, ахтунг! В воздухе знаменитый ас Покрышкин.

— Будьте внимательны и осторожны, на хозяйственном дворе человек с дубиной.

— Матадор! — Лиходеев обнял Шерстнева. — Жаль, пропустили великолепную корриду.

— Кончай, Логарифм, — беззлобно отмахнулся Шерстнев. — Ты бы посмотрел… — Он осекся, не досказав. — Дай закурить.

— Чужую марку уважаешь, знаем, давно за тобой водится. — Лиходеев не курил. — Ребята, у кого сигареты, дайте.

Колосков открыл портсигар. Шерстнев достал сигарету:

— Спасибо, старший сержант.

Колосков чиркнул красивой перламутровой зажигалкой:

— Положено говорить: «Товарищ старший сержант». Это, так сказать, к слову. Возьмите.

— То есть?

— В прямом смысле. Дарю.

— За что, товарищ старший сержант?

Лиходеев ответил:

— За то, что здорово по-пластунски даешь. — Подмигнул ребятам, и те засмеялись.

— Слушок пролетел, что ты самому генералу хвастал: по первому, мол, разряду по-пластунски вкалываю. Правда, Игорь? — Мурашко хлопнул его по плечу.

Шерстнев рассмеялся:

— Давай, давай, земеля, ври толще. Сегодня можно.

— А вичара не можна? — Азимов распахнул глазищи. — Зачэм сегодня можна, Игар, скажи, да?

— Детский вопрос, Азимчик. Завтра отчаливаю без пересадки на гауптвахту… На полный пансион с продолжительным отдыхом. Ты меня понял?

— Вах, какой ты трепач, Шерстынов!

— Ладно, парни, вам хорошо на сытый желудок. Кончайте.

Из столовой его вызвали к генералу.

Бледный, настороженный, сел на краешек табуретки, положив руки на худые колени. Лишь сейчас заметил черные шерстинки на гимнастерке — как раз в плечо пришелся удар, благо — касательный.

— Что это вы — как ворона на колу? — Щеточка генеральских седых усов растянулась. Сядьте по-человечески. — Он улыбнулся. — Гауптвахту отменяю.

Шерстнев вскочил.

— Сядьте, — повторил генерал. И долго очень долго не сводил с него глаз. — Вот вы какой!.. Молодчина… Как же вы его, а?

Игорь совсем стушевался под пристальным генеральским взглядом, вдруг ощутил незнакомую горечь во рту, не мог слова промолвить.

— Значит, взяли быка за рога, — улыбнулся генерал. — А мог бы он вас.

Шерстнев вдруг почувствовал себя просто, свободно с этим седым доброжелательным человеком, который немного времени тому назад казался ему страшным и недоступным.

— А мы ему по рогам, товарищ генерал.

— И не жаль?

— Как не жаль! Ребята его с сосунка растили, — сказал виновато. Вспомнил бездыханного Жоржа, теперь дыбившегося горой на хозяйственном дворе, и что-то стиснуло грудь. — Пускай бы жил.

Генерал пожал плечами:

— Как это в вас совмещается? Не пойму.

— Что?

Лицо генерала хранило удивленное выражение. Он прошелся по канцелярии, заложив за спину тощие руки, переплетенные утолщенными синими венами, старый добрый человек, облеченный большой властью и еще большей ответственностью. Возраст подчеркивали опущенная книзу бритая голова, складочка дряблой кожи под подбородком, медленные шаркающие шаги.

— Вот что, солдат. — Михеев остановился перед Шерстневым. — Поступок ваш заслуживает всяческого поощрения. — Лицо генерала потеплело, лучики морщин побежали от глаз к вискам. — Поощряю вас десятью сутками отпуска, без дороги.

— Служу Советскому Союзу!

— Только не по-пластунски…

— Виноват, товарищ генерал, сболтнул.

— Слишком часто сбалтываете. Вели вы себя утром премерзко. Безобразно себя вели и за это наказаны. Неважно служите, Шерстнев. Пройдут годы, а они быстро пролетят, даже не заметите, появятся семья, дети, захочется рассказать им о службе в погранвойсках. Что расскажете? О гауптвахте, непослушании, дерзости? Или о зеленой фуражке, которую обязательно припрячете? Нам всем оказано самое высокое доверие. Подумайте, оправдываете ли его своим поведением. Одной зеленой фуражки недостаточно. Строите вы из себя эдакого шалопая, развеселого вертопраха. А вам совсем невесело, молодой человек. Подстегиваете себя. — Генерал снова мерил канцелярию короткими шагами, но теперь уже четкими, по-военному энергичными. И голову держал прямо.

Вечерело. Из сада долетал тоскливый крик горлинки. Солнце раздвинуло облака, и сияющий поток розового света залил стену канцелярии с висящей на ней топографической картой, письменный стол с надраенной до блеска снарядной гильзой-пепельницей.