Два дня после этого с капитаном играли в жмурки — молчали, делая вид, что ничего особого не случилось. Был, мол, капитан по служебным делам в городе, естественно, зашел проведать родителей своего солдата, передать от него привет, ему привезти весточку, как положено, дескать, так надо.

Первым не выдержал Игорь:

— Разрешите обратиться, товарищ капитан?

— Обращайтесь, товарищ Шерстнев. Слушаю вас.

— Письмо… ну от матери…

— Не имею привычки чужие письма читать.

— Вы ей там наговорили обо мне.

— Допустим…

— А ведь я самый плохой у вас.

— Авансом, товарищ Шерстнев, наговорил. На будущее… И мать вашу не хотелось огорчать — больна. Вы ж ее не баловали примерным поведением и отличной учебой. А у нее, как и у каждого человека, острая потребность хоть в малых радостях. Вы меня поняли?

— Новый метод воспитания?

Капитан промолчал. Свел в одну линию брови над переносицей:

— Кру-гом! Шагом марш.

Воспитательный приемчик применил капитан. Новенький. Не самый блестящий из ста возможных, а все же с прошлой недели что-то перевернулось в подкорковой части черепка…

В тумане едва не угодил прямо в канаву. Осторожно перешел через кладку, воткнул вилку телефонной трубки в потайную розетку линии связи.

Сердитый голос дежурного резанул по уху:

— Шерстнев, ты?

— Я. Здорово, земеля.

— …Шерстнев, отвечай!..

— Здорово, Сурский.

— Алло… Шерстнев?

— Ну я… Времени сколько?.. Который час?

— Где ты ходишь? Вызываю, вызываю.

— Службу несу. Не знаешь, что ли?

— Проверь тринадцатый быстро! Тринадцатый проверяй… Сигнальный сработал. Понял? Погоди, товарищ старшина хочет…

— Не понял.

— Сейчас товарищ старшина тебе популярно объяснит.

— Чего там старшина! Я проверил тринадцатый. Слышишь, Сурский, я только что с тринадцатого. Нашел там какую-то чертовщину… сам черт без полбутылки…

В трубке загремел бас старшины:

— Гадский бог, што там у вас на тринадцатом, докладывайте. И без хвокусов. Што видели, докладывайте.

— На Кабаньих след, товарищ старшина. «В елочку». Один, к нам в тыл.

— Размер?

— Не мерил.

— Вас, гадский бог, на службу послали или еще куда? Сей момент вертайся назад, на след становись… Проверь все в точности.

— Сейчас возвращаюсь, тут минута ходу.

— Зубами цепляйся!.. Зубами! Покудова не догонишь. Понял?.. Сам к тебе выскочу на подмогу. Только не подведи, Шерстнев! Не дай ему на шоссейку выбраться.

Черт знает что! Он всегда относился к старшине — ну, так себе, не всерьез: блажит старик, пускай себе блажит. А тут вдруг горло перехватило:

— Я мигом, товарищ старшина. Все понял.

Он бежал на своих длинных ногах, во тьме спотыкался и опять бежал, влекомый вперед сознанием вины, и думал теперь об одном: догнать! И еще подумал, что нарушитель прошел на его участке, где он, Игорь Шерстнев, четыре часа подряд нес службу дозора.

После нескольких сотен метров пути с него валил пар, вымокла гимнастерка, а в правый сапог словно набралось песку — жгло пятку, видать, натер подвернувшейся портянкой. На Мокром лугу едва не сорвался в канаву, наполненную до краев болотной водой. Осушительных канав было несколько, он безошибочно находил в темноте переходы — осклизлые от тумана жердевые кладки, одним махом брал их, как конь на скачках. И все же на последней растянулся во всю длину, плашмя. Тут же вскочил: ему послышался шорох раздвигаемых камышей где-то близко, может, в нескольких десятках шагов.

«Кабаны», — подумал он и на всякий случай прижал к боку приклад автомата. Он сделал это неосторожно: звякнул следовой фонарь, ударившись о приклад, и тотчас, вспугнутое металлическим звуком, неподалеку, на Кабаньих тропах, с рохканьем промчалось стадо диких свиней.

Шерстнев прислушивался к шуму и по нему угадывал, куда направились звери. В Дубовую рощу, кормиться, значит, утро недалеко. Не пришло почему-то в голову, что, вспугнутые шумом тревоги, звери просто бросились наутек, покинув лежку.

Небо заволокло темными тучами, и лишь над станцией горели электрические огни. Оттуда слабо слышался размеренный гул — подходил или отправлялся со станции поезд.

Возвратившись на след, Шерстнев обнаружил не только прежний, мимо которого, не разобравшись, прошел, а еще и еще один, рядом, друг за дружкой; через несколько шагов их была цепочка одинаковых «елочек», проложенных в одну линию, по-лисьи. Сорок четвертый размер обуви. Видимо, кеды. Приставил рядом с «елочкой» свой — аккурат сорок четвертый. Снял с себя плащ, накрыл им самые четкие отпечатки и налегке махнул по следу, вдогонку.

«Пижоны, — с насмешкой думал он о ребятах с заставы, что подтрунивали над ним, — несчастные и жалкие романтики. Вот изловлю и доставлю пред ваши прекрасные очи этого самого типчика в кедах. И в позу не стану… Конечно же, будут поздравлять, даже в окружной газете что-нибудь тиснут о бдительном пограничнике Игоре Шерстневе. Очень нужно! Отпуск бы недельки на две, в Минск. Это — дело!»

Он споткнулся о корень, с головы слетела фуражка. Поднял ее, нахлобучил поглубже и побежал; мысли по-прежнему вертелись вокруг нарушителя: «Отпуск неплохо. А если еще и медальку? Как у Колоскова — «За отличие в охране государственной границы?» На зеленой муаровой ленточке. Муаровой! Во-та! Что ж, можно и на муаровой», — подумал с привычной иронией и представил, как он, Игорь Шерстнев, которому служить осталось от силы четыре месяца, возвращается в Минск и однажды вечером приходит к кафе «Весна» на проспекте, где по вечерам прошвыриваются дружки. С муаровой. А медалька до блеска. Колышется на широкой груди и отсвечивает в зеленом свете рекламы. Во таращиться станут длинноволосики!..

У каждого пограничника есть свой нарушитель. Именно «есть» и обязательно «свой», знакомый до мельчайших черточек, изученный настолько подробно, что знаешь, какие слова произнесет он, впервые столкнувшись с тобою и опамятавшись после испуга. От первого до последнего дня пограничной службы ждешь встречи с ним. Постоянно ждешь: «Сегодня!..» Знаешь его повадки. Он — злой, вышколенный. Но тебе не страшно — ты на своей земле.

Игорь Шерстнев полагал, что он являет собой исключение. До сегодняшней ночи так думал, посмеиваясь над теми, кто мечтал задержать нарушителя.

Перед насыпью старой узкоколейки, на сером подзоле, поросшем пыреем, след оборвался. Шерстнев пробовал отыскать знакомую «елочку», кружил поблизости, перемахнул затем через насыпь, возвратился назад, ползал на четвереньках. Пот струился с него: струйки, мерзкие и холодные, сползали с висков, по щекам, на подбородок, к шее.

«Вот тебе, парень, на муаровой. До блеска… Сейчас бы посмотрели длинноволосики, как она достается, на муаровой, «За отличие…»

Следа не было. Пропал след.

Отличился!..

Не будет тебе медальки! Как бы еще взыскание не схлопотать…

В следовом фонаре чуть теплился свет — батарея почти истощилась, села. Тогда Шерстнев стал пускать в небо ракеты, все, какие были при нем, без разбора. Они вспыхивали в высоте, лопались с глухим треском, и разноцветные брызги их падали на темные сосны. Ему заволокло глаза зеленым туманом. В зеленой непроницаемой пелене плясали красные рубчики, наверное, от красной ракеты — она оказалась в сумке последней.

Тьма, казалось, еще больше сгустилась, стала кромешной.

Шерстнев сел на обочину насыпи, на старую истлевшую шпалу, зажал между колен автомат, расстегнул воротник гимнастерки, мокрый от пота и теснивший шею. Усталость сковала руки и ноги — все тело, подняться не было сил. Он знал: надо себя заставить встать на ноги, во что бы то ни стало искать потерянный след.

Сидел опустошенный, слипались веки, под ними в зеленой пелене, все еще закрывавшей глаза, бледнели, становились розовыми красные рубчики. В сыром воздухе пахло гарью сожженных ракет. От леса, как вздох, пришел слитный шум сосен, поколебленных предутренним ветром.