. . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Шерстынов, а Шерстынов?

Шерстнев с трудом разодрал веки.

— Ну, чего тебе?

— Спишь!.. Такой врэмя спишь. Тэбэ матрац, па-душкам нада?

— Не мели чепуху.

Лица Азимова не было видно. Шерстнев представил себе черные, как угли, чуть раскосые глаза первогодка.

— Слэдам идем. Капитан слэд идет, Колосков, Мурашко, все идет слэд. Ты спишь. Капитан сказал: «Азимов, узнайте, зачэм Шерстынов стрыляет ракет?» Пачему стрыляет? Скажи.

— Надо было. Капитан тут?

— Канэшна. Сматрэл, ты спишь, слэд пашел там, другой сторона, ты тоже другой. Он сказал: «Разбуди этот караульщик на бахча».

— Свистишь?

— Что такой — свистишь? Я не свистишь. Мала-мала шуткам пускал. Капитан сказал: «Пускай на переезд пайдет, шлагбаум переверка дакумент изделат».

Под ногами Азимова скрипнул песок. Шерстнев не сразу двинулся, ноги словно приросли к месту. Стало обидно: он, старослужащий, в подчиненные к Азимову! Надо же!.. Значит, Шерстнева капитан не ставит рядом с Азимовым.

— Шерстынов! — Азимов был уже по ту сторону насыпи. — Нада бистра. Капитан сказал: бистра.

Шерстнев нехотя пересек насыпь:

— Где тебя такого быстрого сообразили?

— Талышски гара знаешь? Азербайджан?

— Это где козлы?

— Шалтай-балтай потом. Шерстынов, бегом!

— Кончай!.. Еще мне начальник выискался.

— Шерстынов… — Голос Азимова сорвался: — Иди нада.

— А-а, пошел ты… Салаги тут всякие… командовать…

Азимов бросился напрямик, через осушенное торфянище — кратчайшим путем к переезду.

Шерстнев остался. Стоять было холодно. Близился рассвет. Выше тумана чернело холодное небо с множеством звезд, казалось, оттуда тянет морозцем. Звезды медленно блекли, словно поднимались все выше и выше. От леса вместе с легким дыханием ветра доносился тихий гул.

Азимов, видно, ушел далеко, скоро будет на переезде. Шерстнев тоже побежал ленивой рысцой. Пробовал настроить себя иронически — к Азимову, к происшествию, к самому себе. Медали захотелось. На муаровой ленточке. Отпуска на пару недель. «А почему бы и нет, — возражал изнутри другой Шерстнев. — Ты что, какой-нибудь особенный, из другого теста, не из такого, как все эти парни? Да ты же сам последний пижон».

Торфянище оборвалось. Где-то здесь, в редком березнике, пролегала дорога к шоссе. Весной, знакомя молодых солдат с тылом участка, капитан водил по нему и его, Шерстнева, прибывшего на заставу из автороты. Помнится, капитан показывал переезд, к нему вела именно эта лесная дорога, затравенелая, с чуть заметными, тоже заросшими травой полосами колеи — ее и днем не сразу заметишь. До переезда, скрытого сейчас темнотой и туманом, было километра полтора-два, от силы минут десять быстрой ходьбы.

Туман висел плотно и неподвижно. Шерстнев вглядывался вперед, надеясь увидеть огонь фонаря над шлагбаумом, но разглядеть ничего не удавалось. Тогда он вспомнил, что недалеко от дороги, у самого торфянища, растет старый дуб. В густой кроне его на самой высоте сохранилась площадка, на ней много лет назад наблюдатели несли службу.

Дерево он заметил сразу — дуб высился над туманом темной громадиной. Сразу отыскалась дорога, заросшая пыреем и лозняком. Лозняк почему-то вымахал посредине дороги и больно хлестал по лицу, пока Шерстнев не догадался сойти на обочину. Горела нога, стертая подвернувшейся портянкой. Все было в тягость: автомат, бесполезная теперь ракетница с пустой сумкой, телефонная трубка. И даже поясной ремень, под которым зудело потное тело. От усталости Шерстнев готов был свалиться прямо здесь, на дороге, в росный пырей и лежать, вытянувшись, лежать до бесконечности. Ему вдруг подумалось о минских дружках, подумалось со злостью, чего раньше не случалось. Представил себе Жорку Кривицкого с крашеными — до плеч — иссиня-рыжими волосами, Боба Дрынду с Грушевки. Боб ежевечерне, как на работу, в одно и то же время приходил к «Весне» — ровно в девять — в расклешенных вельветовых брюках синего цвета, окантованных понизу латунной полоской, в длинном, до колен, голубом сюртуке с множеством пуговиц…

— Паразиты! — тихо выругался Шерстнев.

Далеко за переездом, где проходило шоссе, слышался однообразный ноющий звук и слабо светилось небо. Было похоже, идут на подъем груженые автомашины.

Шерстнев не думал, чьи машины, куда направляются, сколько их. Едут, значит, нужно. И от этого стало хорошо: в мглистой ночи он не один, вот и другие бодрствуют…

Казалось, дороге не будет конца — она вела его и вела. Он давно перешел на шаг, бежать не было сил. Думал, вот, рукой подать до шлагбаума, где стоять ему на пару с Азимовым и проверять документы, а тут иди да иди.

Гул машин приближался. Тьму разрезало множество желтых полосок, пока еще стертых туманом и расстоянием, — двигалась автоколонна. В голову не пришло, что свои, отрядные машины. В желтом свете клубился туман.

Машины были недалеко, на скате бугра. Моторы урчали ровно и сильно, без перегрузки, как сдавалось вначале. На перекрестке полосы развернулись в разные стороны — вправо и влево, — пошли параллельно границе.

«Наши! — наконец догадался Шерстнев. — Блокируют район».

У него заныло под ложечкой.

Фары одна за другой гасли в тумане, гул становился тише.

Где-то за мостом через Черную Ганьчу хлопнул газом мотор, как выстрелил.

Над лесом легла тишина.

Ветер принес запах бензиновой гари.

…Лозняк больно сек по лицу, но Шерстнев боли не чувствовал. Только гулко и часто стучало сердце, и жар разливался по телу. Минск, дружки, все другое, что совсем недавно приходило на ум, даже Лизка, — все это отодвинулось далеко-далеко. Он бежал, не разбирая дороги. А рядом будто был старшина и покрикивал, как в первые дни: «Давай-давай! Ноги длинные, чего семенишь!»

Переезд показался, как только он выбежал из березника. Освещенные фонарем, у шлагбаума стояли стрелочник Вишнев и Азимов, глядели на него, бегущего. У Вишнева в руках был фонарь с желтыми и красными стеклами.

Вглядываясь вперед, поднял его над собой.

— А мне сдалось, лось через березник ломится. Шуму, грохоту…

Шерстнев не обиделся: старика Вишнева знали в отряде, не одного нарушителя помог задержать, одним из первых был награжден пограничной медалью. Родом с Тамбовщины, он застрял здесь в сорок пятом, обжился, привык.

— Как тут у вас? — спросил Шерстнев.

— Полны парадка. — Азимов снял с плеча автомат. — Шибко бежал?

— Жарко.

— Ми думал, ты, как буйвол — памала хади.

— В мыле. Как лошадь. — Шерстнев расстегнулся, подставил ветру открытую грудь.

Азимов скинул с себя плащ:

— Вазьми.

— Вот чудак!..

— Ты, парень, не хорохорься, — вмешался Вишнев. — Нынче стали ночки того, значится, со сквознячком. В августе, парень, ночка сентябрит. Не петушись зазря.

От повышенного внимания Шерстневу стало не по себе, как-то неловко, к тому же пришло ощущение вины перед Азимовым, но, привыкнув всегда притворяться, изображать из себя парня без сентиментов, сердито рявкнул:

— Кончайте вы! Тоже мне милосердные сестры!

Азимов набросил ему на плечи плащ:

— Очень ты хитры, таварищ Шерстынов. Так дэла нэ пайдет.

— Чего-о-о?

— Ты санчаст лажись, а за тэбэ граница Азимов ходи, да? — Парень по-детски тоненько рассмеялся. — Бери пылащ, Игар.

— Тоже мне…

Благо, было темно.

И, как во время недавнего разговора по телефону со старшиной Холодом, сжало горло, будто перехватило. Отошел подальше от горящего над шлагбаумом фонаря, в темноту.

— Пошарь в будке, чайник там, — сказал в темноту Вишнев. — Хлебни горяченького.

Теперь они бежали все трое без плащей, отстав друг от друга на несколько десятков шагов. Суров видел потемневшие на спинах гимнастерки, фуражки, сбитые на затылок. Ребята устали. Колосков теперь шел впереди, ведя Альфу на длинном поводу. За Колосковым бежал Мурашко.

Суров от них поотстал. Все время шел на одном уровне с инструктором, несколько сбоку, до тех пор, пока на лесной поляне не попался ему на глаза отпечаток другого следа, гладкий, без «елочки», но такого же размера, как тот, по которому сейчас шла розыскная собака. Колосков и Мурашко ушли вперед, а он еще пошарил вокруг, но, кроме единственного следа, других отпечатков не находил. Догоняя Колоскова, Суров строил предположения, что на лесной поляне за погранполосой могли наследить колхозники — они вчера убирали сено — или сборщики ягод, грибники.