То ли потому, что отсутствовал Суров, или же в самом деле поступили сведения, что нарушитель собрался в обратный путь, из отряда на заставу стали часто наезжать офицеры, дважды наведывался Голов с оперативным сотрудником из области, оба раза ночью, и с ходу отправлялись к границе.

— Постоянный контроль, — требовал Голов, уезжая с заставы. — Чтоб каждую минуту, когда потребуется, могли доложить обстановку. Старшина, я больше на вас надеюсь. Лейтенант — новый человек.

Другой раз бы польстило старшине такое доверие. А после случая с Жоржем, после всех злых слов, что подполковник наговорил тогда, Холод потерял к нему интерес, слова — дрова: говори.

— Будет сполнено, товарищ подполковник.

Холод стал чаще выходить на ночные поверки. Глаза уставали от темноты, и он брал с собой кого-нибудь из старых солдат — с ними увереннее, идешь и по шагам ориентируешься, немного по памяти. Менялись с лейтенантом через ночь, и каждый раз, выходя на границу, Холод вспоминал капитана: скорее бы возвращался — при нем спокойнее, больше уверенности.

Стала одолевать дрема, притупились мысли. Холод сквозь пелену сонной одури слышал, как Ганна захлопнула книгу, звякнула крышкой кастрюли, чиркнула спичкой: готовит завтрак. Сейчас пойдет поднимать. Ганнина рука нашарит в темноте угол подушки, пальцы пробегут по глазам, носу, спустятся к усам, пощекочут под подбородком — сколько живут, так будит его, и он каждый раз с радостным трепетом ждет прикосновения ее огрубевших пальцев.

— Вставай, Кондраточко. Время — два часа.

— Уже? А я разоспался. — Деланно зевая, сбросил с себя одеяло. — Такой сон приверзился, Ганно!..

— Расскажи, послухаю.

— Разное бленталось, потом в кучу перемешалось, зараз и не припомню, что до чего.

Ганна, конечно же, слышала, как он без конца ворочался на скрипучей кровати, вздыхал, и потому сидела на кухне, чтоб не тревожить — жалела.

— Счастливый ты человек, Кондрат. Счастливые снов не запоминают.

— А ты?

— И я. Ничогисинько.

На кухне она ему сливала, пока умывался, подала полотенце. Ему ее было жаль — третий час ночи, а еще не ложилась, все из-за него.

— Иды соби, я ж не маленький. Борща не насыплю соби, чы що?

— У духовке макароны, еще теплые, будешь?

— Раскормила… як того Жоржа.

Молча хлебал подогретый борщ. Его он готов был есть три раза в день, и никакой другой пищи ему больше не требовалось.

Ганна вздохнула, сидя за столом напротив него:

— За Лизку душа болит.

В удивлении он раскрыл рот, не донеся ложку:

— Вчера ж письмо было! Учится девка, не балуваная, як другие…

— Что письмо! Бумага, на ей разное можно написать… Чи ж ты сегодня родился?

Холод отставил тарелку, натопорщил усы:

— Выкладывай, Ганно, што там еще такого?

— Себя вспомни молодым, — тихо ответила Ганна, и слезы навернулись ей на глаза. — Поговорил бы ты с Шерстневым. Лизка ж всерьез.

— Мне кросхворды некогда расшихровывать, служба ждет.

— Якие там кроссворды! Любит она его. Страдает дитя, спрашивает про него в каждом письме. А чи я знаю, можно ему верить, нельзя? Ты з им поговори по-мужчински.

Осколок луны садился за лес. Холод шел, наступая на сосновые шишки и спотыкаясь — ветер их навалил на дозорку вместе с иглицей и сухими ветвями. Метрах в пяти-шести впереди маячил Шерстнев. «Ты з им поговори по-мужчински». Надо бы. Заради Лизки — надо, своя кровь, родное. А как с ним, вертопрахом, о серьезном говорить, сей момент повернет на другое. Уже с поверки идут, а слова застряли.

— Большая Медведица хвост опустила, — ни к селу ни к городу пробубнил Холод. — Скоро светать начнет.

— А мы ей хвост прищемим, товарищ старшина, чтобы не опускала, хохотнул Шерстнев.

Вот и поговори с таким, гадский бог! Ты ему — про вербу, а он — тебе про вареники.

— Глупости. Язык вам надо прищемить. Паскудный у вас язык, рядовой Шерстнев… — Помолчал, сопя себе в усы. — Не пойму, чего в тебе Лизка нашла? Умная ж девка…

— И я не дурак… Кондрат Степанович.

— А ну, стойте мне, рядовой Шерстнев! Это еще што за «Кондрат Степанович?» Вы где — на службе чи на танцах?

— Служба кончилась, товарищ старшина.

В мутных сумерках октябрьского рассвета темнели заставские строения.

— А это еще с какого боку смотреть, кончилась ли.

— Туманно, товарищ старшина. Как говорится, трудное это для моего ума дела. А все потому, что я подтекста не уловил.

— Подтекста он не уловил, недогадливым прикидывается. Знаем мы эту недогадливость… Задурил девчонке голову и довольный… — Остановился у калитки, загораживая вход. — За дочку в случае чего руки-ноги поломаю. Заруби.

— Товарищ старшина…

— Усё! Кончен разговор.

Потом в пустой столовой молча чаевничали вдвоем — Холоду не хотелось будить жену.

Развиднелось. Утро занималось с ветром, осеннее, над землей бежали низкие облака, и заунывно скрипели деревья. Спускаясь к складу, чтобы отвесить Бутенко продукты, Холод услышал, как его тихо окликнули:

— Разрешите обратиться, товарищ старшина?

Опять он, Шерстнев!

— Ну.

— Разрешите в увольнение?

— Так вы ж позавчера были. На четыре часа отпускал.

— Не дозвонился, товарищ старшина, мать была на работе. Вот увольнительная. Вы только подмахните.

«Тут что-то не так», — подумал про себя Холод.

— Якой вы скорый! А я и сам грамотный, отпущу, так и напишу.

Сама святость на лице солдата, под усиками губа не дрогнет — серьезный:

— Не верите? Спросите у Лиходеева. Мы вместе.

Подошел Лиходеев:

— Здравия желаю, товарищ старшина.

— Что забыли в поселке?

— Шефская работа, товарищ старшина.

Ушли — как не отпустить секретаря комсомольской организации! Солдат хороший, общественник ладный, в свободное время готовится в институт.

Пришел Бутенко за продуктами, по обыкновению тихий, послушный. Только за ним закрылась складская дверь, опять петли визжат: Колосков согнулся под притолокой, на дворе Альфа скулит.

— Разрешите на тренировку, товарищ старшина?

— Это как понимать, товарищ Колосков? Вчера тренировка, третьего дня опять же тренировка! Вы что — на усесоюзные соревнования готовитесь?

— К обстановке готовлюсь, товарищ старшина. Двух человек выделите. Азимова и Мурашко.

— В выходной можно дома посидеть, Колосков. Людям отдых нужон.

— Мое дело — попросить, — роняет Колосков.

— Ладно. Разрешаю. — Все-таки он серьезный парень, старший сержант, рассудительный. — Я что спросить хотел, Колосков… насчет Шерстнева, значит… — Перекатываются слова в горле, а вытолкнуть трудно их, как остюки застревают. — Ладно… Отправляйтесь, старший сержант.

День был хмурый, ветреный. У Вишнева от ветра слезились глаза и зябли руки.

— Собачья погодка, — ворчал он, подгоняя последнее стропило. — Что будем робить?

Ветер отнес слова.

Колосков с маху вогнал гвоздь по самую шляпку:

— Лиходеев должен с шифером вернуться. Обождем.

— Ждать — не догонять, — соглашается Вишнев и осторожно спускается вниз по шаткой лесенке, которую сверху придерживает Колосков. И уже внизу, когда старший сержант тоже спустился на землю, заканчивает: — Шифер за так не дадут. Дефицит шифер, все строятся. И к тому же ворья развелось.

— Лиходеев привезет. Вы и в прошлое воскресенье не верили.

В минувшее воскресенье Лиходеев отправился к комсомольцам лесничества.

Прошло десяток минут, и все собрались.

«Старики, требуется дружеский локоть, — сказал он ребятам. — Народная стройка срывается. Есть охотники помочь? Вижу, единодушное одобрение».

Ребята его поняли с полуслова, для них не было секретом, кому предназначается будущий домик.

«Что надо?» — уточнил секретарь лесничан.

«Прибаутку старого солдата знаете? — Лиходеев хитровато оглядел всех. Забыли. Я напомню. Солдат так сказал: «Тетенька, дай воды напиться, а то жрать хочется…»