— Парень поедет со мной.

Так мы с отцом и отправились покупать корову, ту самую, которая потом, как говорится, вышла нам боком. Лучше бы нам сидеть дома да помалкивать, но разве можно загодя знать, где тебя ждет удача и где беда… Если бы знать, не было бы на свете несчастных. Вот и мы не ведали, чем все обернется.

Было начало июня. Коротко сибирское лето, вот и торопится не упустить, взять свое с первых же дней. День-деньской палит жаркое солнце. Не очень-то прохладно и ночью — ведь и сама ночь коротка: не успеет солнце спрятаться за узорчатой кромкой тайги, как снова, точно со свежими силами, принимается припекать с каждым днем все горячей. Растопит толстую снежную перину и давай выгонять мерзлоту из земли. Река поднялась, помутнела, посмотришь — не вода, а прямо-таки кофейная гуща. Напирает, бурлит, тащит за собой вывороченные с корнем деревья, кусты, обломанные сучья, со злостью кидается на глинистую кручу за деревней. Позднее, когда вода спадет, ласточки-береговушки устроят в обрыве уйму гнезд, выведут там птенцов. Но то будет потом, а сейчас не видать и обрыва — все укрыла, затопила вода. Время от времени, разъеденная водой, с глухим клокотанием, всколыхнув высокую волну, сползает в реку огромная глыба, и кажется, будто кто-то невидимый и очень сильный ударил сверху в берег ломом и отколол этот пласт, кинув его реке, словно краюху, которую она тут же проглатывает, отрыгнув воздушными пузырями.

Мы сидим в Егоровой лодке, вытащенной на берег, и ждем, когда за дальней излучиной появится какой-нибудь пароход, тяжело идущий против течения. Можно прождать сутки, двое суток. Но Егор уверяет, что самое время пройти тягачу с караваном барж. Позавчера не было, вчера тоже, стало быть — нынче. Никуда он не денется, другого пути к верховью у него нет. Однако тягача не было ни в тот день, ни на следующий. Меня оставляли в лодке одного, а отец с Егором уходили на работу. Начальство поругивало за прогулы. Мне строго-настрого наказали: смотри не проспи! Заметишь пароход — сразу дай знать. Должно быть, не было дозорного более внимательного и усердного, чем я. Наконец показался вдали долгожданный тягач. Вернее, не он сам — сначала я увидел лишь облако дыма вдалеке, за той излучиной, где кромка тайги сливается с небом. Дымок все густел, темнел, пока не превратился в крутой черный столб, и вот в низовье обозначилось небольшое суденышко, еще чернее, чем его черный дым. Издали оно походило на жука, который из последних сил взбирался на сверкающую водную гору.

— Ну, Микола, молись, чтобы капитан был прежний, — сказал Егор и налег на весла. Он оттолкнулся от берега, лодка наша дернулась, потом закачалась, подхваченная быстриной. Егор скинул рубашку и поплевал на ладони. Тело у него было белое-пребелое, а руки тракториста, заскорузлые от труда и смазки, казалось, были в черных перчатках. Егор греб и поучал отца: — Как только подплывем, я покричу капитана, а ты покажи ребятам бутылку-то. Подымешь и будешь держать вот так… Высоко, как знамя… Заместо пропуска…

Так оно и было. Егор зычно закричал: «Гаврилыч, Гаврилыч». А отец высоко поднял над головой пузатую бутыль, таких нигде больше не встретишь, разве только здесь, в Сибири, где они остались еще со старых времен. Трехлитровая бутыль была доверху наполнена мутноватой жидкостью, будто оставшееся на донышке молоко разбавили водой. Но то была не водица, нет. Это понимал и я, поняли это и на судне. Там сразу замахали руками, что-то закричали, а какой-то матрос приставил ко рту трубу, совсем как граммофонную, и что-то крикнул, но я ничего не разобрал. Егор замотал головой, как лошадь, которую донимают оводы, и налег на весла, а тягач сбавил скорость, почти остановился. Наша лодка ткнулась в его черный бок, матросы первым делом схватили бутыль, потом поймали под мышки меня и, как щепку, кинули на палубу, отец перебросил туда же наш немудреный скарб, затем сам вскарабкался с помощью матросов, поддевших его за ватник. Егор тем временем беседовал с человеком, державшим в руке трубу, которую, казалось, он собирался нахлобучить Егору на голову. Звонко ударил колокол, судно задергалось, задрожало, загудело, Егорова лодчонка вдруг отклеилась от борта тягача и стала удаляться. Она умчалась, прыгая по волнам, поднятым тягачом, а Егор помахал нам рукой, потом взялся за весла, видимо опасаясь, как бы его не задела баржа. Я видел, как он сошел на берег, как стоял там, пока наше судно не завернуло за излучину, и Егора с его лодочкой, и всю деревню заслонила молодая тайга, буйно черневшая на мысу.

Мы плыли четыре дня и четыре ночи. Плыли, не останавливаясь, никакой нужды в остановках не было: берег сплошь был покрыт тайгой, вековой тайгой без конца и края, ни тебе деревни, ни одинокой заимки. Ничего, одна тайга. Иногда над стеной леса вился жидкий дымок, но поди разбери — жильем ли пахнет или лесным пожаром, а может, это вовсе не дым, просто туман поднимается.

В первый же день, как только за поворотом скрылась наша деревенька, к отцу подошел тот самый человек с граммофонной трубой и спросил, по какому делу мы едем. Отец как умел растолковал ему, но, по правде говоря, изъяснялся он по-русски не ахти как. Слов знал немало, но выговаривал их не лучше японца или, скажем, китайца. Тут и несмышленыш сразу бы смекнул, что перед ним не русский и уж во всяком случае — не местный человек. Тот, с трубой, слушал отца и знай одергивал свободной рукой тельняшку, которая была ему тесновата и словно норовила задраться повыше, оголяя живот. Потом человек с граммофонной трубой сурово сдвинул косматые брови и шумно выдохнул:

— Корову, говоришь… Гм! А вдруг ты контра? Скажем, враг народа, а? Может, в бега ударился, не то зачем мальчишку за собой таскаешь?

Отец испуганно смотрел на него, часто-часто моргая, казалось, вот-вот заплачет. Но ничего подобного не случилось. Он шагнул к капитану (человек с трубой был капитаном), почти уткнулся в его выпирающий живот, уставился уже не моргающими, а сверлящими, пронзительными глазами в медно-красное лицо речника и в сердцах сказал:

— Куда мне сбегать? Нет, ты скажи — куда? В тайгу, что ли, — к мишке косолапому? Это я и без твоей помощи могу. Прямо из дома, понял? Да еще и бабу с собой захватил бы.

Капитанское лицо расплылось в широченной улыбке. Он положил могучую руку на плечо отцу, точно желая посадить его или поставить на колени, а потом сказал:

— Твоя правда. Отсюда еще никто не драпал. Сколько лет хожу по этой реке, ни разу не слыхал, чтобы кто-нибудь сбежал. Ну, бери мальчонку и айда уху есть.

Уха была ужас какая вкусная. Кажется, отродясь такой не пробовал. А может, так только с голоду показалось? Нет, все-таки уха была в самом деле замечательная — кто-кто, а речники мастера уху варить. Они ведь сперва сварят, скажем, окуньков, потом их повынимают и закладывают в котел рыбу познатнее — осетра или еще кого, потом и эту вынимают и напоследок кидают стерлядку, мелко-мелко накрошенную. Архиерейской называют такую уху. Не заметишь, как объешься. Так оно и со мной чуть не вышло. Миску съел, а капитан еще наливает. Я и вторую слопал. Капитан опять берется за половник, а отец не велит:

— Не надо, — говорит. — Боюсь, захворает. Мы-то ведь впроголодь живем, а тут вдруг так жирно.

Что это за люди были, эх, что за люди. Поистине добрыми людьми земля держится. Пока плыли, нас сажали за один стол с командой, а мне все наперебой подкладывали кусочки повкуснее. Эта поездка, наверное, самое лучшее, самое светлое воспоминание моего детства.

Высадили нас у большой деревни. Домов было густо и на том берегу, и на этом. Но капитан посоветовал нам подняться выше — там есть деревенька поменьше. Оттуда, мол, честной народ разбегается, и там коровенку купить проще.

Мы двинулись. Дорога вела через тайгу. Собственно, дорогой ее не назовешь, просто лесная тропа с заглохшей, старой колеей, которая вся поросла бурьяном, а местами и мхом. И чем дальше мы уходили в тайгу, тем глуше становилась дорога, пока не осталась еле заметная стежечка, по которой, видать, люди ходили вовсе редко. А вокруг глухая тайга. Сплошь густой сосновый бор с пышным мхом и богатым черничником. Черника разрослась так буйно, что закрыла даже валежник, целые стволы упрятала под собой. Сосны тут мощные, мужику не обхватить, и ровнехонькие — тянутся прямо к небу и только там, на огромной высоте, раскидывают свои пышные кроны с переплетенными ветвями. А сами стволы — без сучьев, хоть на корабельные мачты бери. Порой попадаются кедры. Скопом растут — похожи на островки в бескрайнем море сосен. Кедры — деревья-исполины. Отец только голову запрокинет, прицокнет: