— Погоди пить! — Соня сказала это так неожиданно и резко, что Володька вздрогнул.

— А я не спешу.

— Конечно, тебе спешить некуда. Хочешь — останешься на ночь, хочешь — нет.

«Обижается, — опять подумал Володька. — Надо успокоить».

— Сядь, побеседуем. Поближе ко мне.

Соня враждебно отвернулась.

— Соня! — мягко сказал Володька.

— Ты с девушкой дело имеешь, факт или не факт? — быстро заговорила Соня, и в голосе ее послышались знакомые ему сварливые нотки.

— Ну, факт.

— Девушка порядочная?

— А кто говорит…

— Постой! А как ты себя ведешь? Еще мужем не стал, а ведешь себя, как хам. Хочу — бываю, хочу — гуляю с кем–то на стороне. Я царь, ты тварь. Так дело не пойдет.

Володька молчал и, как бы защищаясь, налил себе еще.

— Если ты с порядочной девушкой дело имеешь, — продолжала Соня, — ты должен…

Володька все еще старался не думать об Ирочке, но теперь невольно перестал слушать Соню, потому что в уме была Ирочка.

— Муж не муж, но все–таки имеешь дело! Должен понимать. Накануне выходного и выходной должен проводить вместе. Можем поехать в гости к маме.

Когда Соня упомянула о поездке к маме, Володька налил в чашку все, что еще оставалось, выпил и поднялся. Вид у него был такой, что Соня испугалась. Она–то хотела взяться за его воспитание… Теперь, кажется, нужно было думать о том, как его удержать.

— Что ты, Володенька?..

Володька схватил шляпу, пошел к двери, запутался в белой дорожке и, выругавшись, отбросил ее ногой.

— Накануне выходного. Выходной… — бормотал он, распахивая дверь.

Соня что–то говорила вслед, кажется, умоляла вернуться, но он захлопнул дверь и пошел прочь.

Желтоусого бригадира подчиненные называли дядей Демой. Фамилия у него была старинная, крепостная — Кормилицын, биография — крестьянская. Как и многие миллионы, он явился в город из деревни. Лишь в минуту хмельного умиления он вспоминал родную глушь, осоку, речку, язей, девчат за околицей в сумерки… Ноги у них были не те, что у здешних. Вот, кажется, и все. Не любил он своей деревни и города не полюбил.

Он принадлежал к тем людям, которые перестали быть крестьянами и не сделались истинными пролетариями.

Ирочка с веселым трепетом думала о «желтых усах», как она про себя называла бригадира. Вот и у нее есть начальник, и сама она теперь не какая–то беспредметная Ирочка, чья–то племянница, и больше ничего! Едет в раннем автобусе, как надо, с рабочим классом, и он, этот рабочий класс, большей частью такой же молодой, как она, и молчаливый спросонья. Ей нравится эта суровая молчаливость. Скоро и она сделается такой же: труд должен наложить на нее свой отпечаток.

«Жаба»… Ничего не жаба! Светлана смотрит на людей непростительно грубо. Какой отпечаток ни наложил бы труд на Ирочку, в своем отношении к людям она постарается остаться прежней. Человека надо уважать, если даже у него желтые усы и неприятное выражение глаз.

Над городом плывет июнь. Самая нежная пора московского лета. Небо лезет в душу. Хоть пой — до того оно голубое и близкое. Ирочке на мгновение делается не по себе. Она до сих пор не навестила своих стариков на даче. Там, наверно, теперь дышится, как во сне, когда летаешь. Но она же устраивалась на работу! Надо с кем–нибудь съездить к ним в ближайшее воскресенье. И не с кем–нибудь, а с Володькой…

Ирочка спешила по Арбату со Смоленской и почти за квартал увидела бригадира. На нем были соломенная шляпа с черным бантом и ковбойка, такая пестрая, что виднелась за квартал. Ирочке хотелось с ним подружиться. Она решила поздороваться самым душевным образом. Но он не дал ей поздороваться и с хитрой улыбкой сказал:

— С тебя причитается, красивая.

Ирочка никак не могла определить, какие у него глаза: серые, зеленые, желтые? Она молчала, не зная, что ответить, и думала о том, что не может же человек не иметь цвета глаз. Должен же быть какой–то цвет.

А у бригадира никакого цвета не было.

Володька еще не пришел. Оказалось, что Ирочка явилась первой. Она торопилась влиться в коллектив, чтобы поскорее со всеми познакомиться. Начало разочаровывало. Ирочка растерянно молчала, так и не зная, что ответить бригадиру. В эту минуту из–за угла вышел Володька. Лицо у него было серое, злое, чужое.

— Здравствуй! — на ходу бросил он Ирочке, суетливо закурил и стал смотреть на стены дома, будто решая, откуда ему начинать.

Ирочка поняла, что Володька пытается скрыть свое плохое настроение. Но бригадир ни о чем не догадывался и с интересом наблюдал за ними, в особенности за Володькой.

— Меня зовут дядей Демой, — ни с того ни с сего сказал он Ирочке.

Она подумала, что ему, наверно, лет пятьдесят. Стараясь как–нибудь освободиться от своей скованности, Ирочка неуверенно спросила:

— Можно приступать?

«К чему приступать? Что ты умеешь?» Эти вопросы она прочла в бесцветном взгляде, которым посмотрел на нее бригадир. У Ирочки задрожали веки. Бригадир молча сел на мешок с песком, стал писать что–то в своем блокноте.

— Ступай, красивая, в трест. Как твоя фамилия? Ступай оформляться. Потом приступишь.

На лице его опять появилось хитрое выражение, и все, что гордое воображение рисовало Ирочке о первом дне работы, разом пропало.

Она шла с листком бумаги в какой–то трест, а ей хотелось порвать этот листок и никуда не ходить. Вот какое горе!

Но почему горе? С музыкой никого на работе не встречают. Никому нет дела, что ты там себе намечтала. Ирочка в третий раз пыталась начать свою трудовую биографию. Но почему–то именно этот день казался ей настоящим днем вступления в ряды рабочего класса. Казался, казался… Мало ли что, в самом деле! И все–таки обидно. В «Комсомольской правде» Ирочка читала о светлых свершениях мечты и о большом вступлении в жизнь, а на деле желтоусый с хитрыми глазами намекнул ей: «С тебя причитается…»

Горько… От этой горечи трудно отделаться разумными доводами о том, что дядя Дема — человек, видимо, не очень культурный и виной тому — проклятое прошлое.

Ирочка живет в настоящем, прошлое для нее — миф, и ей хочется начинать свою трудовую жизнь с радостью, а не с тоской.

К вечеру она вернулась из треста. Теперь она называлась «подсобная». Через неделю ей обещали выдать трудовую книжку.

Оказалось, что бригада была большая и делилась на две группы. Кормилицын считался в тресте отличным организатором и специалистом своего дела. Он сам повел Ирочку во вторую группу, которая работала на набережной и состояла из одних девушек.

Шел бригадир не спеша, незаметно припадая на простреленную ногу. Был разговорчив, по тону вежлив.

— Зовут тебя как?

— Ира.

— По–русски Арина.

— А Ира не по–русски?

— Иры и за границей бывают, но Арин там не слыхал.

Он рассмеялся. Смех у него был какой–то недобрый и насмешливый.

— Мастер тебе кто?

— Какой мастер?

— Какой… Левадов Володька.

— Никто.

— А болеет.

— Я не просила.

— Говори!

— Мы дружим, — объяснила Ирочка, полагая, что такое объяснение будет для него убедительным.

— А… — понимающе протянул бригадир, всем своим тоном выражая не только неверие в эту дружбу, но и презрение к ней.

Ирочка хотела прикрикнуть на него, но вместо этого сердито спросила:

— Почему я вас на «вы» называю, а вы меня на «ты»?

Кормилицын ответил с веселой находчивостью:

— Если я всех вас буду на «вы» называть, мы никогда программы не выполним. На «вы» программы не выполняют.

И без всякого перехода, как–то уж очень по–деревенски предложил:

— Мороженца не желаете?

Если бы не шла навстречу мороженщица, Ирочка ничего не поняла бы. Но еще удивительнее было это «не желаете», в котором она не могла не ощутить элемент ухаживания.

— Не желаю.

— Я ведь так… без задних мыслей, — как бы оправдываясь, сказал Кормилицын и вдруг добавил: — Хоть и я не прочь… Как все.