— Что не прочь?

— Не понимаешь?

— Нет.

— Ври мне!

— Кажется, понимаю. Не прочь приударить за девушками?

— Вот–вот! — обрадовался он.

— Но вы же старый!

— Кто? Я?! — Он был поражен. — Я?! Старый?!

— Вам, наверное, пятьдесят.

— Скажи, восемьдесят.

— А сколько?

— Сорок, — гордо ответил бригадир и вдруг спросил с почти мальчишеской интонацией: — Старый?

— Абсолютно, — не задумываясь, ответила Ирочка.

— Абсолютно! — с презрением передразнил бригадир. Он не стал скрывать от Ирочки своего неудовольствия и сказал недружелюбно: — Не привьешься ты у нас. Зря нанимаешься.

Ирочке это показалось забавным.

— Такая никчемная? — весело спросила она.

— Этого мы не знаем.

— Нет, что–то знаете. Почему не привьюсь?

Ирочка немножко кокетничала. Но бригадир был человек устойчивый. Обид не прощал и всегда руководствовался правилом, что начальствовать надо беспредельно и бескомпромиссно.

— Не привьешься. Мы народ корявый.

— Не сказала бы.

— Не перебивай.

— Извиняюсь.

— Вот так. Корявый мы народ. Между собой живем просто. На «вы» жить не стараемся.

Ирочка вспомнила вчерашний разговор с Володькой.

— Мы с грязью дело имеем, — продолжал бригадир, — чистильщики. Одна радость, что не сапоги чистим, а домá.

— Понимаю.

— Ничего ты не понимаешь! — Теперь он был резок. — Я человек, в танке горевший, пострелянный, а ты мне замечания делаешь!

— Простите, пожалуйста.

Даже то, что Ирочка извинилась, видимо, было ему неприятно.

— Не привьешься.

Ирочка вдруг почувствовала острую неприязнь к этому человеку.

— Вы много на себя берете, — сказала она новым для Кормилицына тоном. — Мало ли что может показаться с первого взгляда? Как хотите, но это неумно.

— Неумно?

— Неумно.

— Очень даже?

— Не очень, но все–таки.

В эту минуту Ирочка вдруг до удивления понравилась Кормилицыну. Неумно! Ишь ты!.. Характерец! Он любил таких, с характерцем. Досадно только, что очень уж образованная. Они, эти образованные, раздражали Кормилицына. Они были враждебны взглядам, которые он называл корявыми.

— Ты петь умеешь? — спросил он так неожиданно, что Ирочка даже остановилась.

Остановился и бригадир. Он глядел на нее так, словно увидел впервые.

— Не понимаю, о чем вы спрашиваете?

— Я спрашиваю, петь умеешь?

— Не знаю. — Ирочка растерянно моргала.

— Не знаешь? — с явным испугом спросил Кормилицын. Неужели его обманули?

— Я не училась. Пою так… дома.

— Дома?..

Ирочка видела, что ее слова не на шутку огорчили дядю Дему. Усы его задвигались.

— Дома каждый дурак умеет. Значит, не поешь. Возможно, я недопонял. Возможно, танцуешь?

— По идее, да… — Ирочке опять стало забавно.

— Какие тут могут быть идеи? Я тебя по делу спрашиваю.

— По делу не танцую.

Бригадир падал духом.

— Возможно, ты из говорящих?

Только тут Ирочка поняла, в чем состояла его забота. Бригадиру требовалась единица для художественной самодеятельности.

Такие вещи Ирочка помнила еще по шляпной мастерской, откуда ее выпроводили с особой охотой, потому что на ее место шла девушка, умевшая петь и плясать.

— Непоющая, нетанцующая, неговорящая! — с торжественным злорадством сказала она и пошла вперед.

Бригадир горько махнул рукой. Ясно! Его обманули. Ему подсунули единицу, которая явно не могла восполнить их задолженности по культработе. В ресторане «Дружба» за ужином с шашлыками и «столичной» водкой Володька Левадов что–то говорил насчет самодеятельности. Не то поет, не то пляшет. А может быть, и не говорил. Поди проверь. Ужинали–то вдвоем. Спорить с ним… Пускай с ним черт спорит! Но все–таки досадно! С бригадира все спрашивают… Даже песни–пляски. Но говорить с девочкой на эту тему было поздно. Да они уже и пришли на набережную.

Увидев знакомую ковбойку за добрых сто шагов, Римма Зарницына помянула сивого черта — так она бранила Кормилицына — и быстро надела противогаз на свое мокрое от пота лицо. Римма Зарницына была душой маленькой стайки девушек, очищавших от копоти и пыли сиреневый гранит московских набережных. Недавно она получила разряд мастера наравне с Володькой Левадовым. По силе и ловкости она уступала ему, но зато работала почище. Как душа своего коллектива, Римма Зарницына выражала молчаливо–враждебное отношение всех девушек к дяде Деме.

— Ведет какую–то… Зачем?

— Зачем! Кажется, известно.

Так сказали друг другу мотористка и подсобная. Римма взялась за уточку, и песчаная струя зашипела над рекой, как огромный рассерженный уж.

Мотористке было двадцать лет, звали ее Ксюшей, и ласкательное это имя очень точно соединялось с ее милым лицом среднерусского типа. Миловидность таких лиц неописуема, ибо выражает дух человека, а не живописную картинность безукоризненно правильных линий.

Подсобной было лет девятнадцать, звали ее Клавой Лампадиной, и она производила впечатление угрюмой и резкой натуры. Лобастая, с некрасивым костистым носом, она смотрела на мир синими, с холодом осенней воды глазами. Именно глаза и придавали ей угрюмый вид. Клава Лампадина не питала любви к словам, она говорила мало, но внушительно.

Ирочка заметила, что, очутившись в расположении пескоструйного хозяйства Риммы Зарницыной, бригадир как–то полинял.

Говорил он деловито, солидно, но все равно было ясно, что полинял. Еще больше удивило Ирочку, что ни одна из девушек словом не откликнулась на все его разговоры. Молча встретили, молча проводили.

Ирочка осталась одна. Ее тоже как бы не видели. Но как только бригадир удалился, Римма сбросила маску и кивком головы подозвала к себе Ирочку.

— Здорόво.

— Здорόво.

— Откуда?

— Из Москвы.

— Чья?

— Сама живу.

— Без родителей, что ли?

— Без.

— Что умеешь?

— Научите — буду уметь.

Две другие стояли позади, но Ирочка спиной чувствовала их недружелюбие. Почему?

Почему эта сильная девушка с глубокими и властными глазами смотрит на Ирочку так недоверчиво и отчужденно?

— Дема тебя не учил?

— Нет.

— Как же так?

— Да так.

— Нам препоручает?

— Не знаю.

Позади раздался мягкий, чуть–чуть певучий голос:

— Знакомые в бригаде есть?

— Есть.

Обернувшись, Ирочка увидела милое лицо Ксюши. А та только сейчас разглядела Ирочку.

От одной к другой тайно прошла искра дружелюбия.

— Кто же знакомый?

— Володька.

— Владимир, — поправила ее Римма, и Ирочка поняла, что ляпнула.

— Он.

Рабочий день, оказывается, давно кончился. Ирочка поняла это, когда увидела Володьку. Он приехал сюда автобусом, торопился и пришел в тот момент, когда Ирочка назвала его имя. Ирочке показалось, что и к нему девушки относятся не лучше, чем к дяде Деме. Разговор прекратился. Девушки пошли к аппарату, где лежали их вещи. Римма лишь кивком поздоровалась с ним. Ирочка и Володька остались вдвоем.

— Сердишься?

— Надоело… — скорбно и глухо сказала Ирочка. Володька понял, что ей надоело его поведение. Он не знал, каких сил стоило ей не приникнуть к его груди головой и не расплакаться.

Но он догадался, что с ней происходит что–то неладное.

— Не сердись. Прости, — мягко сказал он. Ирочка молчала.

— Ты питалась?

Она улыбнулась, собираясь с силами.

— Не питалась.

— Давно?

— Давно.

Она вспомнила, что не ела со вчерашнего вечера, и только теперь поняла, в каком напряжении прошел первый день ее самостоятельной жизни. Счастливый? Нужный?

Как она могла знать!

— Пойдем купим чего–нибудь.

Володька взял ее за руку, как берут детей, и потащил за собой.

Все–таки Володька умел не только хвастаться и пить четвертинки. Но прежде чем подвести Ирочку к этой мысли, надо вернуться лет на пять назад, к тому великому для Володьки дню, когда он, Володька, с робостью и счастьем в глазах впервые попал на Красную площадь.