Конечно, Елена Васильевна понимала, что ее Ростик увязнет в мещанском болоте, если соединит свою жизнь с человеком, подобным ей самой. Себя она не осуждала. За что? Она уже в прошлом. Переделываться ей уже поздно. Но сыну нужен совсем другой человек. Ему нужна Ирочка. Елена Васильевна видела и чувствовала Ирочку глубже, чем Нина Петровна, и точнее, чем Иван Егорович. В этом юном, угловатом существе она ощущала будущего строгого и чистого человека с крупным характером. Эта не погрязнет в тряпках и не даст Ростику опуститься! А ведь он легко может опуститься, если не попадет в хорошие руки. Елене Васильевне надо, чтобы Ирочка оставалась комсомолкой и пошла в партию, но ее рабочая профессия — ненужная крайность.

— Что же ты надумала?

Ирочка, хоть и была расстроена, почувствовала все же непрошеную властность этого вопроса. Ей уже захотелось дать отпор: «А вам, собственно, что за дело?» Но она не смогла дать отпора. Неизвестно почему, но не смогла.

— Колеблюсь.

— Это на тебя не похоже.

— А вы знаете, что на меня похоже? — Ирочка подняла брови и с удивлением посмотрела на Елену Васильевну.

Елена Васильевна значительно сказала:

— Я понимаю твой характер.

— Какой же у меня характер?

— Крупный.

— Ну что вы!..

— Ты не знаешь, а я знаю.

— Странно.

— Крупный, Ира, крупный.

— Ну и как же я, по–вашему, должна решить?

— Это я лучше у тебя спрошу.

— Не знаю… Колеблюсь.

— Ничего ты не колеблешься, — притворно рассердилась Елена Васильевна. — Ты отлично знаешь, что твоя работа — блажь и ребячество. Но другой работы у тебя нет. и ты продолжаешь эту блажь. Работать надо, это в твоем духе, но как работать? От всей души тебе говорю: бросай свою пескоструйку! Пока отдохни. А потом мы подыщем тебе что–нибудь более подходящее.

Елена Васильевна говорила таким тоном, словно знала Ирочку сто лет и совершенно не сомневалась в своей правоте.

— Тетке и дяде ты пока что ничего не говори, — продолжала Елена Васильевна. — Мы с тобой заключим союз. Я знаю, тебе будет стыдно: сама настояла, а теперь на попятный. Ничего! Они только порадуются, когда узнают, что ты бросила эту работу. Пойми, я хочу быть твоим другом, моя родная.

— Спасибо, — прошептала Ирочка.

— И как твой истинный друг, — очень тихо сказала Елена Васильевна, — не успокоюсь до тех пор, пока ты не поймешь, какой труд тебе полезен, а какой вреден.

Она порывисто встала, поцеловала Ирочку в лоб и стремительно вышла из комнаты. Ирочка заметила, что на глазах у Крохиной заблестели слезинки.

Через час, когда Ирочка пила чай на кухне, позвонил Ростик.

Если бы это был другой человек, Ирочке, вероятно, не понравилась бы тягучая ласковость его задушевного тона. Но это был Ростик, и Ирочке казалось, что он говорит музыкально и необыкновенно тепло. Он никак не предполагал, что Ирочка может быть дома в такой час, но в городе случайно встретил мать. Она просто очарована Ирочкой. О себе уж он молчит. Он безумно рад, что смог ей сейчас позвонить. Он не знает, как ее благодарить. За что? Неужели она не догадывается? Пусть догадается.

Ирочка долго пытается догадаться, и тонкая жилка провода, соединяющая их уши, долгое время не колеблется, и телефон молчит.

Наконец Ростик прерывает молчание.

— Очень просто, — объясняет он, смеясь. — Не знаю, как благодарить вас за встречу.

Ростик предлагает ей поездку за город в его автомобиле. Можно поехать на дачу к Ивану Егоровичу, если там хорошие дороги. Можно в Архангельское. Можно махнуть в сказочные места, где, кроме лосей, вообще живой души не встретишь.

Так они и делают.

Ирочка не верила своим глазам. Перед ней действительно были лоси. Маленький стоял у дороги В кустах виднелся темно–коричневый силуэт лосихи Можно было разглядеть, как она поводит носом. Метрах в пяти от своей семьи, как бы сторожа ее покой тревожно осматривался вокруг длинноногий лось «И лес и дол видений полны…» Все это было необыкновенно похоже на сказку. Над разнолесьем висел месяц. Казалось, если бы поставить здесь «Аленушку» из Третьяковской, она слилась бы с лесом, лосями, небом.

Ирочка жадно вбирала в себя эту поэзию родной земли. Свою любовь к родным просторам она с благодарностью перенесла на Ростика. Он сидел рядом с ней и вел себя, как и должен был вести себя герой ее романа. Может быть, ему не следовало так однообразно говорить о красотах природы, но зато он никогда не стал бы беситься, как Володька.

Отыскав тропинку, они пошли в лес. Где–то далеко трещали сухими сучьями лоси. Серп молодой луны скакал по верхушкам деревьев.

— Москвы как не бывало, она осталась где–то за тридевять земель. Правда? — спросила Ирочка.

— Что вы! — пошутил Ростик. — На спидометре всего шестьдесят три километра. От колонки, где мы заправлялись.

Ирочка не сразу поняла, что он шутит. Ростик, видимо, почувствовал это.

— Вы правы, — мечтательно сказал он. — Мне тоже кажется, что мы за тысячу километров от Москвы. — Он помолчал и вдруг запел: — «Рамона, ведь в целом мире мы одни».

В лесу темнело.

Ирочка предложила вернуться на шоссе, где остался их автомобиль.

Дальнейшие события — а то, что происходило с Ирочкой, имело в ее жизни значение событий — полетели с ошеломляющей быстротой. Ростик называл это про себя психической атакой. Ему и в голову не приходило, что он ведет себя цинично: ведь человек, на которого велась атака, не вызывал в нем истинного чувства. Конечно, Ирочка нравилась ему» но лишь постольку–поскольку, не более того. Может быть, сама мать–природа не создала его для чувства? Нет, называя свое отношение к Ирочке психической атакой, он и не думал о том, что его поведение цинично. Отнюдь! Какой же тут цинизм? Что тут осуждать? Он не видел во всем этом ничего особенного.

Если бы кто–нибудь сказал Ирочке, что против нее ведется психическая атака, она никогда не поверила бы. Какая атака?

А как же вел себя герой ее мечтаний? Он действительно не делал ничего особенного. Встречаясь с Ирочкой почти каждый день, он не объяснялся ей в любви и не допускал никаких нежностей. Он изучал Ирочку и вел себя, пожалуй, даже слишком скромно. Как–то он попытался поцеловать Ирочке руку, но Ирочка стыдливо отдернула ее. После работы ее руки огрубели, и она не хотела, чтобы это кто–нибудь знал, особенно Ростик.

Что было еще? Ездили на канал Москва — Волга, плавали, обедали в ресторане, гуляли в Архангельском, ужинали в «Арагви»… И всюду было даже слишком невинно.

Ей все нравилось в Ростике: и его юношеская скромность, и высокая, осанистая фигура, и свежее, чистое лицо, и мягкое, сильное рукопожатие. Он был дорог ей, и как еще дорог! Она чувствовала это, плавая рядом с ним в прохладной воде канала или сидя за столом в «Арагви».

Постоянно думая о Ростике, она старательно прогоняла мысли о Володьке. Но невольно вспоминалась бригада; Ирочке казалось, что она изменила девушкам, которые были так добры к ней, хотя и считали, что она умничает. Бросила она работу или нет? Ирочка сама не знала. Что–то тут было ей неясно, и эта неясность влияла на ее отношения с Ростиком. Елена Васильевна настойчиво советовала ей бросить работу. Это было ясно. Ростик тоже как будто не мог допустить, чтобы эта блажь продолжалась. Значит, надо было пойти в бригаду и на что–то решиться. Если увольняться, то надо же оформить увольнение.

Но Ирочка все не шла и не шла.

Через несколько дней после того, как она не вышла на работу, к ней явилась Ксюша и сразу призналась, что ее прислал Володька.

Ирочка встретила Ксюшу с робостью и радостью. Неужели за полтора месяца они успели сродниться? Просто невероятно! Ирочке захотелось обнять Ксюшу, и она обняла ее и стала сквозь слезы говорить ей какие–то робкие слова. Ксюше пришлось усаживать и успокаивать Ирочку, как будто не она пришла в гости к Ирочке, а Ирочка к ней.

— Успокойся, — говорила Ксюша. — Если уйдешь, правильно сделаешь. Володька бешеный, еще наделает беды. А уйдешь — все успокоится.