— Что такое? — глухо спросила она. — Ты серьезно?

— Через мой труп! Слышишь? Положи молоток!

— Иван! Я говорю!

— А я говорю, не позволю!

Ирочка понимала, что Нина Петровна была ошеломлена. Сама она тоже была ошеломлена невиданным упорством дяди.

— Ты с ума сходишь? — закричала теперь уже тетка. — Какое значение может иметь ковер?

— Может… Пойми ты… — Иван Егорович силился втолковать ей свою мысль. — Львы здесь ни к чему! Грязные, линялые. Ну их к черту! Нельзя!

— Льзя! — с остервенением крикнула тетка.

— Нина Петровна, последний раз прошу тебя…

У Ирочки даже мурашки побежали по спине: так грустно сказал это Иван Егорович,

— О, черт! Что же мы повесим над тахтой?

— Ничего.

— Оставим стену голой?

— Оставим. Эти стены лучше всех твоих ковров.

Тут Нина Петровна с необыкновенной для ее глухого голоса силой крикнула:

— Все равно будет по–моему! Я люблю этот ковер! Львы дороги мне как воспоминание.

Терпение Ивана Егоровича, видимо, истощилось.

— Вешай! — крикнул он. — Молись на них! Целуй им хвосты! А я уйду отсюда!.. На все лето! Вон!

Он выбежал из комнаты.

— Дядя, не надо, — мягко прошептала Ирочка. Нина Петровна вбивала гвоздь в стену.

Иван Егорович не любил пустых вагонов. Пройдя электропоезд насквозь, он выбрал вагон, где было побольше людей, и сел напротив толстого человека в сером засаленном костюме и новой соломенной шляпе. Под шляпой виднелся широкий нос, устремленный ввысь. По импульсу, который объяснению не поддается, Иван Егорович уселся напротив именно этого человека, хоть толстых и не любил.

Настроение оставалось испорченным. Будь они прокляты, эти паршивые львы! Даже в пору своей свежести они не были как следует похожи на настоящих зверей. Не кошки, не собаки, а так… одно сочинение. И вдруг такой скандал!

Вспомнив, что в карманах у него лежит много пачек с любимыми сигаретами, Иван Егорович несколько повеселел. Он не стал оттягивать дела до отправления поезда, вытащил начатую пачку и немедленно закурил. Сигареток он никогда не мял, полагая, что мятый табак теряет свой первоначальный аромат, брал сигаретки в рот бережно, курил долго, до той минуты, когда начинало обжигать губы.

Толстый устроился обстоятельно. Он повесил над собой плетеную сумку с мелкими свертками, провел по лицу квадратной ладонью, что тоже означало обстоятельность, вынул из кармана пиджака «Советскую Россию» и стал читать по порядку с первой страницы. Иван Егорович жадно курил и рассеянно думал ни о чем и обо всем.

«Нина Петровна… Ох, уж эта Нина Петровна!.. Вот и электричка на дачу пошла… Какая жалость, что я старый… В тысяча девятьсот двадцатом году на станции Зверевой Донской области я в темной теплушке скатился при толчке с верхних нар на плечи спекулянток… Смешная была история… А теперь электрические поезда, сиденья гнутые, крыты лаком… В каком же году я демобилизовался? Вот именно, когда чуть не задавил спекулянток. Одна была, помнится, с личиком как персик… В особенности щеки… Ну да, я был в ремнях и коже… Спекулянтки передо мной некрасиво пресмыкались. Молоденькая, однако, не того, самолюбием дорожила. К чему эти картинки мозги засоряют?.. Верните мне молодость, я задал бы Нине Петровне!.. И вообще не стал бы на ней жениться…» Потом опять шли львы, и во всех подробностях припоминался скандал из–за них.

Одной сигаретки оказалось мало. «Нервничаю», — оправдался он перед кем–то и закурил вторую. Толстый посмотрел на Ивана Егоровича неприятными, серыми, под цвет его одежды глазами. «Тоже дачник… Наверно, везет семена… Видимо, ерундовый человек… Ишь какой толстый!.. Не люблю толстых. Очень приятно, что по ходу поезда табачный дым летит прямо на него. Хоть на грамм похудеет».

Потом Ивану Егоровичу стало хорошо. На сердце пришел покой. Но тут же он вспомнил, что не удалось как следует провести новоселье, и ему опять стало горько. Дома осталось, как говорится, неисполненное желание. Львы! Опять эти львы… Иван Егорович закурил третью сигарету.

Толстый опустил на колени «Советскую Россию». Лицо его выражало решительный протест.

— Ну, брат… — недружелюбно сказал он, и голос его тоже показался Ивану Егоровичу неприятным.

— Что, брат? — с насмешкой передразнил Иван Егорович.

— То–то ты такой.

— Какой?

— Тощий.

— Неужели?

— А то не знаешь?

— Впервые от вас слышу.

Отношения сразу устанавливались неправильно. Толстый обращался к Ивану Егоровичу хоть и недружелюбно, но запросто, на «ты», а Иван Егорович к толстому заносчиво, на «вы». Неисполненное желание давало себя знать.

— Впервые… Вот и послушай.

— Я не против. Было бы что.

За многие годы своей партийной деятельности Иван Егорович выучился искусству общения с самыми разными людьми. С интеллигентами он говорил на их приглаженном языке, с рабочими и крестьянами — веселее, прямее. Он знал, как поговорить и с этим толстым.

— Было бы что… — иронически повторил он.

— До Кунцевой не доехали, а ты третью сосульку заправил. Убиться можно!

— А я, извиняюсь, в учетчики вас не зачислял. Сколько до Кунцевой, сколько до Голицыной…

— Жалко ведь! Безобразничаешь со своим организмом!

— Подавляющее большинство земного шара занимается курением, — веско и строго заметил Иван Егорович.

— Согласен! — охотно подхватил толстый. — Но не так же! Посмотри на себя. Срамотища! Стручок, а не человек!

Иван Егорович не без зловредности закурил четвертую сигарету.

— Пустяковый ты человек! — с напускной горечью сказал толстый.

Иван Егорович внутренне поежился. Что, собственно говоря, надо от него этому отвратительному толстяку с его наглым носом? Пожалуй, лучше промолчать. Неумно, в самом деле, так браниться! Курилось ему нервно, без удовольствия, к горлу то и дело подступала тошнота. Он явно перекурил.

Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не появился контролер. Иван Егорович протянул ему свой билет.

А толстый рылся во всех карманах и никак не мог найти билет. Контролер ждал с деланным терпением. Билета не было. У сопровождавшей контролера молодой проводницы заблестели глаза. Она с удовольствием и неприязнью выговаривала толстому, а он в это время беспомощно шлепал себя по бокам. Контролер сел напротив толстого, рядом с Иваном Егоровичем. Он по опыту знал, что здесь будет штраф. Эти толстые дачные пассажиры нередко экономят на билете, пользуясь доверием дороги.

— Так что же? — безразлично спросил контролер.

Поезд делал поворот, и солнце било прямо в лицо толстому. Он взмок.

— Брал я его, проклятого.

— Так как же?

— Брал, говорю вам!

— Будем платить штраф?

— За что? — закричал толстый. — Что я, жулик? Я могу предъявить документы.

— Ваши документы роли не играют, — деловито и скучно сказал контролер. — Либо пойдемте, либо я буду выписывать квитанцию.

— Так ведь денег–то у меня с собой нету…

— Тогда пойдемте. — И контролер поднялся.

Неожиданно для толстого, для железнодорожников, для себя самого Иван Егорович ворчливо спросил:

— Заплатить, что ли?

Толстый с изумлением уставился на него.

— Мы соседи, — сказал Иван Егорович контролеру.

— Пожалуйста. Дело ваше.

Но толстый не захотел воспользоваться помощью Ивана Егоровича. Видимо решив покориться своей участи, он потянулся за авоськой, и тогда неизвестно откуда на сиденье упал билет. Контролер молча, с деланным безразличием поднял билет, пробил его и сказал проводнице:

— Что поделаешь с этими рассеянными?

Они пошли дальше по вагону. Толстый снял авоську, сунул в карман пиджака «Советскую Россию» и, оглянувшись на Ивана Егоровича, пошел следом за контролером и проводницей. Иван Егорович и не посмотрел, куда он делся.

Курить больше не хотелось. В голове стоял неприятный туман. Читать было нечего. Оставшееся время тянулось бесконечно.