Ирочка пригнулась. Грузовик колыхался в тоннеле арки двора. Когда он наконец выбрался на улицу, до Ирочки откуда–то сверху — из–под самой крыши дома — донесся знакомый грубовато–ломкий голос:

— Счастливо! Встретимся! Найду!

Последнее слово Ирочка уже не расслышала. Водитель, по его понятиям, ехал тихо, но Ирочке, сидевшей на ее колеблющемся троне, даже и эта скорость казалась опасной. К тому же грузовик как–то уж слишком резко скрипел, грохотал, ухал.

Но все–таки ехать наверху было очень интересно. С той высокой точки, на которой находилась Ирочка, улицы казались ей совсем не такими, какими она видела их с тротуара. Она удивлялась Москве, которая наплывала со всех сторон, переполненная стремительной жизнью. Со своей высокой точки Ирочка наблюдала живой мир города, как наблюдают его городские воробьи и голуби. Наверное, поэтому им живется куда веселее, чем нам, грешным… Ирочка с удивлением открыла, что людские потоки текут, в сущности, правильно. Сверху толпа вовсе не производила впечатления толчеи. В движении этой людской стихии наблюдательная со школьных лет Ирочка подметила явный смысл.

Володька явился, на первый взгляд, тоже стихийно, точно с неба свалился. Но его появление обязательно должно было иметь смысл. Какой? Ирочка этого не знала. А смысл был в том, что ей пришла поэтически–весенняя пора встретить Володьку. И если он стихийно свалился с неба, тем лучше.

Она не хотела думать о нем. Но почему он крикнул «встретимся»? Слово «найду» она не разобрала. Она не дала ему адреса. Кроме имени, он ничего не знает. Болтовня! Она отогнала от себя мысли о пескоструйщике, но ей стало немного грустно.

Грузовик, как самолет на посадке, взлетел в тот новый город, какие теперь строятся у нас повсюду. С тех пор, как тетка точно узнала, в каком корпусе нового города они получат квартиру, Ирочка уже не раз побывала здесь. Но сейчас, со своего места, она особенно хорошо разглядела строящийся огромный город.

Выросшей во дворе–колодце Ирочке должен был нравиться этот широкий пейзаж, не знающий узких кривых улиц с громыхающим по ним трамваем. Но Ирочка привыкла к узким, кривым улицам, и солнечный этот пейзаж показался ей неуютным и холодным. Для ума он был прекрасен, для сердца нет. Сердце еще должно было сжиться со светом непривычного для него мира. Ирочка огорчилась, что новый город не понравился ей сейчас так, как нравился в мыслях.

Грузовик остановился. Оказывается, Иван Егорович запутался в корпусах, которые были очень похожи друг на друга, главным образом своими необъятными размерами. Он вылез из кабины и спрашивал Ирочку, как она думает, где может находиться их новый дом. Она не понимала, куда они приехали, и смеялась тому, что они, как деревенские, заблудились в большом городе.

Шофер тоже вылез из кабины. Он глянул на Ирочку, потом на Ивана Егоровича, и ему стало ясно, что он имеет дело с не очень серьезными людьми. Он подошел к витринам роскошного обувного магазина, где была выставлена новая обувь из Чехословакии и Индии, поговорил со стоявшими около витрин женщинами и, вернувшись, сердито сказал:

— Нечего искать! Приехали. Точно!

— Приехали!..

Вот когда сердце у Ирочки забилось тревогой, радостью, грустью, трепетом. Приехали. Старое кончилось навсегда. Начиналось новое, неизвестное. Ирочка с волнением размышляла о будущем. А Иван Егорович только и думал, как бы поскорее, без лишних хлопот управиться, выпить рюмку по случаю новоселья и выспаться на новом месте.

Пол был натерт, зеркало рядом с дверью в прихожей отражало мягкий свет плафона, стены цвета слоновой кости отливали лаком. При входе в квартиру Ирочке захотелось броситься тетке на шею, но Нина Петровна никогда не допускала никаких нежностей. Осторожно ступая по новому паркету, Ирочка обошла тетку.

— Ну и тянулись же!.. Мерзавец! — сказала Нина Петровна.

— Кто мерзавец?

— Кто?.. Шофер, конечно!

Ирочка с грустью взглянула на тетку и увидела, какое у нее скучное и злое лицо. Если бы не стены цвета слоновой кости, Ирочка не увидела бы так четко желтое, морщинистое лицо Нины Петровны с бледными, как бы лишенными губ очертаниями рта. Дома, в их старой комнате и особенно на черной от вековой копоти кухне, тетка была куда уместней. Но здесь! Страшно сказать, как не принимали ее даже стены этой светлой квартиры!

Проницательная Нина Петровна заметила во взгляде Ирочки что–то критическое. Она не знала, что именно, но все равно девчонку следовало осадить. Она велела ей постелить на полу газеты.

— Неряха! Уже наследила! Тебе жить в свинарнике!

Тетка еще что–то говорила, стараясь обидеть Ирочку, но та не обижалась. Ирочка уже давно привыкла к жизненным правилам Нины Петровны, которые состояли в том, чтобы всегда осаживать, ставить на место, не давать воли. Нина Петровна считала, что прочность мироздания целиком зависит от строгого соблюдения этих правил.

Ирочка стояла посреди комнаты в двадцать квадратных метров, залитой ярким весенним солнцем. У нее было такое чувство, словно она перенеслась на те самые сверкающие высоты коммунизма, о которых она читала в торжественных газетных статьях. Сверкание этих высот почудилось ей в слепящей белизне новой квартиры, куда она попала после пятнадцати лет жизни в старой, тесной комнате. Но кому об этом скажешь? Тетке? Никогда не поймет! Ивану Егоровичу? Ему стоило бы сказать, но он выгружал пожитки из машины.

Ирочкой овладело детское чувство непреодолимой любознательности. Не слушая очередных распоряжений тетки, она выскочила в прихожую, оттуда — на лестницу, подпрыгнула от ощущения воли и бросилась вниз. Лестница загудела. Но в груди Ирочки гудела не лестница, а сама жизнь. Ирочка летела вниз, и ей казалось, что она за кем–то гонится, кого–то нагоняет и вот–вот опередит… Ей казалось, что сейчас она вылетит на синий простор и там случится нечто необыкновенное…

Конечно, ей следовало помочь Ивану Егоровичу, но она не могла. Необходимо было немедленно обежать все ближние дома, арки, дороги, узнать, где тут магазины, далеко ли кино, троллейбус, почта.

Вернулась Ирочка в ту минуту, когда из их квартиры выскочил красный и злой шофер. Он не попрощался с Ирочкой и пошел вниз, ругаясь вслух. Ирочка вошла, зная, что ей сейчас попадет. Не помочь тетке и дяде таскать их вещи было настоящим хамством. Войдя очень тихо, Ирочка вытянула шею, чтоб увидеть, что происходит в большой комнате, и сердце ее упало. Светлое чудо, каким ей казалась большая комната, было осквернено грязным хламом. Тетка с молотком в руке стояла рядом с обнаженным розовым, в синих полосах матрацем на ножках, который назывался тахтой. Она что–то говорила. Ирочка прислушалась.

Тетка говорила с обычным для нее нудным отвращением к собеседнику, кто бы он ни был: муж, племянница, соседка, главный врач в больнице или даже сам Маркс, если бы он явился к тетке.

Нина Петровна не видела Ирочку, иначе все–таки не стала бы так грубо разговаривать с мужем.

— Что ты мелешь, Иван! Это же просто глупо!

— Не надо львов! Не надо. Не допущу! — с каким–то неведомым Ирочке отчаянием бросился на жену Иван Егорович. — В них вечные клопы. Сказано, не позволю!

— Иван?! — спокойно удивилась тетка.

Наступила мертвая пауза. Ирочка уже сделала движение, чтоб тихонько войти в комнату и невинно взяться за дело, но тетка пустила в ход самые лающие интонации своего голоса:

— За этот ковер в двадцать четвертом году мы заплатили двадцать три рубля червонцами…

— Эти львы мне всю жизнь не нравились! — яростно перебил ее Иван Егорович. — Зачем русским людям львы? — В голосе его прозвучало искреннее недоумение. — Подумаешь, двадцать три рубля! Удивила! Рыночная вещь!

— Ах, вот что! Рыночная… Почему же ты не покупал персидские ковры? Разве я тебе запрещала?

Она саркастически засмеялась.

— Не вбивай в стену гвоздь! — закричал Иван Егорович. — Не вбивай!

Ирочка с радостью отняла бы у тетки молоток. Она никогда не слышала, чтобы Иван Егорович кричал так отчаянно. Только вот беда: в его крике не было ничего страшного. И все–таки Нина Петровна удивилась.