После этого рассказа Николя несколько раз снился кошмар, действие которого разворачивалось в парке аттракционов. Утром он не мог вспомнить подробности, но догадывался, что кошмар неумолимо затягивал его в непередаваемый словами ужас, от которого можно было и не проснуться. Над балаганчиками парка возвышался металлический каркас гусеницы, и во сне Николя непреодолимо тянуло к нему. Там затаилось нечто ужасное. Оно поджидало Николя, чтобы проглотить его. Когда кошмар приснился во второй раз, он понял, что был уже совсем близко от каркаса и что третий раз будет для него, конечно же, роковым. Его найдут мертвым в постели, и никто не поймет, что с ним случилось. Тогда он решил, что спать больше не будет. Естественно, у него это не всегда получалось, в беспокойном сне его мучали другие кошмары, и он боялся, что за ними скрывается первый — с парком и гусеницей. В тот год Николя понял, что боится спать.

Дома, впрочем, говорили, что он весь в отца, тот тоже спал плохо, хотя и много, с какой-то жадностью. Когда после объезда клиентов отец несколько дней к ряду оставался дома, то почти все время проводил в постели. Николя возвращался из школы, делал уроки или играл с братом, стараясь не шуметь. Они ходили по коридору на цыпочках, а мама постоянно подносила палец к губам. С наступлением темноты отец появлялся из спальни — небритый, хмурый, с отекшим от сна лицом, карманы его пижамы топорщились, набитые скомканными носовыми платками и разодранными упаковками от лекарств. У него был удивленный вид, и казалось, ему противно оттого, что он проснулся здесь и двигается в этих слишком тесных стенах, что открывает наугад какую-то дверь и попадает в детскую, где два маленьких мальчика сидят на полу и тревожно смотрят на него, оторвавшись от книги или от игры. Он вымученно улыбался и бормотал обрывки фраз об усталости, о вреде скверного графика работы, о лекарствах, которые расшатывают здоровье. Иногда он садился на край кровати Николя и сидел так некоторое время, глядя в пустоту, проводя рукой по своей колючей щетине, по нечесаным волосам, примятым от лежания на подушке. Он вздыхал. Задавал странные вопросы, спрашивая у Николя, например, в каком классе он учится. Николя послушно отвечал, и отец качал головой, говорил, что учеба становится серьезной и нужно хорошо заниматься, чтобы не стать второгодником. Он, казалось, забыл, что Николя уже один раз оставался на второй год, это было, когда они переезжали на новую квартиру. Однажды он подозвал Николя и усадил рядом с собой на кровать. Обхватив рукой его шею, он немного сжал ее. Он сделал это для того, чтобы выразить свою привязанность, но от его жеста было больно, и Николя слегка повернул голову, чтобы высвободиться. Тихим, глухим голосом отец сказал: «Я люблю тебя, Николя», — что произвело на сына сильное впечатление, но не потому что он сомневался в этом, а потому что сказано это было как-то странно. Как будто отец произнес эти слова в последний раз перед долгой разлукой, может быть, разлукой навсегда, как будто он хотел, чтобы Николя помнил их всю свою жизнь. Через несколько мгновений однако, казалось, он и сам все забыл. Взгляд его помутнел, руки задрожали. Он со вздохом встал, его темно-красная, сильно помятая пижама была расстегнута, он вышел на ощупь, как будто не знал, какую надо открывать дверь, чтобы выйти в коридор, дойти до своей спальни и снова улечься в кровать.

Теперь, и это было хорошо, поскольку мешало заснуть, Николя погрузился в размышления о намерении Одканна собственными глазами увидеть образцы, которые лежали в багажнике. А какой возьмется за осуществление этого намерения? Возможно, ему удастся остаться в шале, когда все отправятся в деревню на занятия лыжным спортом. Спрятавшись за каким-нибудь деревом, он станет поджидать отца Николя. Вот отец выходит из машины, открывает багажник, чтобы взять сумку и отнести ее в шале. Как только он поворачивается, чтобы уйти, Одканн бросается к машине, в свою очередь открывает багажник, а потом — и черные пластмассовые чемоданчики с протезами и хирургическими инструментами. Таким, наверное, был его расчет, но он не знал, что отец Николя, взяв что-нибудь в багажнике, всегда сразу закрывает его на ключ, даже если собирается снова открыть его через несколько минут. Одканн, впрочем, настолько дерзок, что вполне можно представить себе, как он идет за отцом Николя в шале и, пока тот разговаривает с учительницей, вытаскивает из его кармана связку ключей. Николя представил себе, как Одканн, склонившись над открытым багажником, взламывает замки чемоданчиков, пробует на подушечке указательного пальца, хорошо ли наточен скальпель, двигает суставами пластмассовой ноги, и это занятие настолько поглощает его, что он забывает об опасности. Вот отец Николя выходит из шале, идет к машине. Еще мгновение, и он захватит Одканна врасплох. Сейчас его рука опустится мальчику на плечо… И что же будет потом? Николя даже не мог себе этого вообразить. На самом деле отец никогда не грозил никакими ужасными мерами на тот случай, если кто-нибудь станет трогать его образцы. Однако Николя был уверен, что даже для Одканна подобная ситуация оказалась бы весьма щекотливой. В голове у него вертелось выражение «худо придется». Вот именно, если Одканн попадется на том, что роется в багажнике отца Николя, то ему придется худо.

Николя беспокоил интерес Одканна к работе его отца. Ему даже пришла в голову мысль, что Одканн взял его под защиту, чтобы приблизиться к его отцу, завоевать его доверие. Он вспомнил, что у Одканна не было отца. А когда он был еще жив, этот отец, то кем он работал? В тот вечер Николя не спросил об этом, да и вообще он не осмелился бы задать подобный вопрос. У нет не выходило из головы, что отец Одканна умер насильственной смертью при подозрительных трагических обстоятельствах и что к такому концу его привела логика всей его жизни. Он рисовал в своем воображении этакого человека вне закона, опасного, как и его сын, и вполне возможно, что Одканн стал таким только потому, что не хотел пасовать перед опасностями, которые грозили ему именно как сыну своего отца. Теперь Николя захотелось спросить об этом Одканна. Ночью, наедине это казалось вполне возможным.

Думать о таком ночном разговоре с Одканном было приятно, и Николя долго перебирал в мыслях все его возможные подробности. Вот мальчики, стараясь никого не разбудить, выходят вдвоем из дортуара. Вот они идут в коридор или в туалет, чтобы там посекретничать. Он представил себе их шушуканье, близость большого теплого тела Одканна и с удовлетворением подумал, что за этим исходившим от Одканна сильным властным влиянием таились печаль и слабость, и Одканн их от него не скрывал. В ушах звучало признание, сделанное единственному другу, единственному человеку, которому Одканн мог сказать о своих несчастьях, что его отец, которого разрезали на кусочки или бросили в колодец, погиб ужасной смертью, а мать живет в страхе, ожидая возвращения в один прекрасный день сообщников отца, жаждущих отыграться на ней и на ее сыне. Одканн, такой властный, такой насмешливый, признался Николя, что он тоже боится, что он тоже потерянный маленький мальчик. Слезы текли по его щекам, он положил свою гордую голову на колени Николя, и тот гладил его по волосам, говорил ему ласковые слова, утешая его, унимая эту огромную и вечно скрываемую печаль, которая вдруг приоткрылась для него, для него одного, потому что он, он один, был этого достоин. Всхлипывая, Одканн говорил, что злодеи, которые убили его отца и которых так сильно боится его мать, вполне могут явиться в шале, чтобы увести его, Одканна. Взять в заложники или вообще убить и бросить тело куда-нибудь в кусты, в снег. И Николя понимал, что именно он должен защитить Одканна, найти для него верное, потайное место, чтобы спрятаться, когда эти злые люди в темных блестящих пальто окружат шале и молча войдут в дом во все двери одновременно, чтобы никто не смог спастись. Они вытащат ножи и станут холодно методически убивать, решив не оставить в живых ни одного свидетеля. Полуобнаженные тела зарезанных во сне детей будут грудой лежать около двухэтажных кроватей. По полу рекой будет литься кровь. Но Николя и Одканн спрячутся позади кровати в углублении стены. В тесном, темном месте — настоящей крысиной норе. С расширенными от страха и блестевшими в темноте глазами они прижмутся друг к другу. Вместе с их собственным дыханием до них будут доноситься страшные звуки резни, крики ужаса, предсмертные хрипы, глухой шум падающих тел, звон разбитых стекол, осколки которых ранят и так уже измученную плоть, короткие и сухие смешки палачей. Отрезанная голова Люка, рыжего мальчика в очках, покатится под кровать и остановится у самого их тайника, у самых их ног, глядя на них ничего не понимающими глазами. Потом станет тихо. Пройдут часы. Убийцы уйдут с пустыми руками, удовлетворенные бойней и разочарованные тем, что упустили свою добычу. В шале останутся лежать только убитые, горы убитых детей. А они с Одканном не выйдут из своего закутка. Они затаятся среди груды трупов и просидят в этой дыре всю ночь, прижавшись друг к другу и чувствуя, как по щекам струится теплая жидкость, может быть, текущая из ран кровь, а может быть, и слезы. Дрожа, они так и будут сидеть там. Может быть, они никогда оттуда и не выйдут.