На следующее утро после завтрака отец Николя так и не появился. Учительница смотрела на часы: в самом деле, не задерживаться же из-за этого, не пропускать же урок катания на лыжах. Чувствуя на себе тяжесть ее взгляда, лишенного на этот раз какой бы то ни было снисходительности, Николя тихо сказал, что лучше всего будет, если он останется в шале один. Он надеялся, что Одканн тоже вызовется остаться с ним. «Нельзя позволить тебе быть здесь одному», — возразила учительница. Патрик заметил, что особого риска в этом нет, но учительница сказала «нельзя», и здесь уже было дело принципа. А пока она попросила Николя подняться с ней наверх, она хотела позвонить его маме, чтобы оповестить ее о сложившейся ситуации и узнать, есть ли у нее новости от мужа. На втором этаже они вошли в маленький кабинет со стенами, обитыми деревом, там стоял телефон. Из окна открывался красивый вид на долину. Набрав номер, учительница подождала некоторое время и раздраженно спросила у Николя, рано ли уходит из дома его мать. Николя виновато ответил, что нет, не очень рано. Вообще-то, он был доволен, что мама не брала трубку. Ему было не по себе из-за этого телефонного звонка. Домой им звонили нечасто, и в тех редких случаях, когда звонил телефон, мама подходила к нему с явной тревогой, особенно, когда отца не было дома. Если Николя был дома, она закрывала дверь, чтобы он ничего не слышал, как будто боялась плохой новости и хотела уберечь его от нее как можно дольше. Учительница вздохнула, потом, на случай ошибки, еще раз набрала номер. Ей сразу же ответили, и Николя подумал, почему же никто не взял трубку, когда она набрала номер в первый раз. Он представил себе маму в той позе, в которой заставал ее не один раз — с напряженным лицом она стояла рядом с надрывающимся аппаратом и не решалась поднять трубку. Когда телефон затихал, она, казалось, испытывала мимолетное облегчение, но если он начинал звонить снова, то сразу отвечала, хватая трубку так же поспешно, как бросаются в воду, спасаясь от пожара.

Пока учительница объясняла, кто она и зачем звонит, Николя с тревожным интересом вглядывался в ее лицо. Продолжая говорить, она жестом велела ему взять наушник. Он взял.

— Нет, мадам, — терпеливо объясняла учительница, — ничего страшного не случилось. Просто положение затруднительное. Понимаете, у него нет сумки, нет ни смены одежды, ни лыжного костюма, только то, что на нем надето, и мы не знаем, что нам с ним делать.

Она улыбнулась Николя, стараясь смягчить резкость своих слов, которой хотела, прежде всего, вызвать реакцию со стороны его матери.

— Муж, — ответила мать, — обязательно привезет сумку.

— Я очень на это рассчитываю, мадам, но поскольку он еще не приехал, мне хотелось бы знать, где его можно найти.

— Когда он объезжает своих клиентов, его найти не возможно.

— Он что же, в самом деле, не знает заранее, в каких гостиницах будет останавливаться? А если вам необходимо срочно поговорить с ним?

— Я искренне сожалею. Но это так, — сухо ответила мать Николя.

— Но он вам звонит, хоть иногда?

— Да, иногда.

— Тогда если он будет звонить, будьте добры предупредить его… Проблема заключается в том, что если сегодня он сюда не вернется, то будет все больше и больше удаляться… Вы совсем не знаете, какой у него маршрут?

— К сожалению, нет.

— Ладно, — сказала учительница, — хорошо… Хотите поговорить с Николя?

— Да, спасибо.

Учительница протянула трубку Николя и вышла в коридор, чтобы не смущать его. Ни Николя, ни его мать не знали, о чем говорить. Что касается сумки, то добавить к словам учительницы было нечего: оставалось только ждать, когда отец привезет ее в шале. Николя не хотел жаловаться и еще больше волновать маму, она же не хотела задавать вопросов, которые могли совсем растревожить его — ведь у нее не было никакой возможности ему помочь. Поэтому она ограничилась тем, что посоветовала ему быть благоразумным и послушным, точно так же, как она это посоветовала бы ему всегда. У Николя осталось горькое ощущение, что, даже увидев его в пасти крокодила уже наполовину проглоченным, она продолжала бы повторять: «Не скучай, будь умником, не забудь тепло одеваться», — впрочем, что касается пожелания тепло одеваться, то на этот счет она ничего не могла ему сейчас сказать и, наверное, выбирала слова, чтобы не упомянуть о толстом свитере с оленями, который связала для него.

Спускаясь с учительницей в столовую, где в это время убирали после завтрака грязную посуду Николя думал о том, что так и осталось для него совершенно непонятным: он-то знал, что его сумка была в багажнике, они засунули ее между цепями и чемоданчиками с образцами, и, открыв багажник, отец не мог не увидеть ее, а объезжая клиентов, разве он мог не открыть багажник вчера вечером или, в крайнем случае, сегодня утром. Тогда почему же он не позвонил? Почему не приехал? Должен же он понимать в каком щекотливом положении оказался Николя. Может быть, он потерял номер телефона шале? Или ключи от багажника? Может быть, их у него украли? А может быть, у него украли машину? Или он попал в аварию? Такое предположение, до сих пор не приходившее ему в голову, показалось вдруг Николя самым правдоподобным. Чтобы пренебречь сыном до такой степени, отец Николя должен был находиться в состоянии, не позволявшем ему ни приехать, ни позвонить. Может быть, из-за гололеда машину занесло, она врезалась в дерево, и его отца нашли в агонии с продавленной рулем грудью. Его последняя сознательная мысль, слова, которые он пробормотал перед смертью и которые остались непонятными для спасателей, конечно же: «Сумку Николя! Отвезите Николя его сумку!»

Представляя себе все это, Николя едва сдерживал слезы, и от этого его захлестнула нежность. Конечно, он не желал, чтобы так случилось на самом деле, но в то же время ему хотелось выступить перед другими в роли сироты, героя трагедии. Все стали бы утешать его, и Одканн тоже, а он был бы безутешен. Он подумал о том, не пришла ли в голову учительнице такая же мысль, и не старалась ли она скрыть от него свою тревогу, пока оставалась надежда на лучшее. Наверно, нет. Пока еще нет. Николя заранее представил себе момент, когда телефон зазвонит снова. Ничуть не обеспокоившись, учительница поднимется на этаж, а дети в это время будут шумно играть в зале, громко кричать. Один он будет настороже, ожидая, когда она спустится вниз. И вот она возвращается, бледная, с напряженным лицом. Дети по-прежнему шумят, но она не приказывает им замолчать. Как будто ничего не слыша, ничего не замечая, устремив взгляд только на одного Николя, она подходит к нему, берет его за руку, уводит в кабинет. Закрывает за собой дверь, шума больше не слышно. Берет в свои ладони его лицо, тихонько сжимает ему щеки пальцами, губы у нее заметно дрожат, и она бормочет: «Николя… Послушай, Николя, ты должен быть очень сильным…». Тогда они вместе заплачут, она обнимет его, и в этом будет столько нежности, это будет так невероятно нежно, что у него возникает страстное желание, чтобы этот миг длился всю его жизнь, чтобы в его жизни не было больше ничего другого, никакого другого лица, никого другого запаха, никаких других слов, только его тихо повторяемое имя: Николя, Николя — и больше ничего.

Перед тем как уйти на урок, учительница и инструкторы стали обсуждать, что делать с Николя, и снова сварили кофе. Он сидел вместе с ними, отдельно от других детей и, казалось, окончательно утвердился в роли создающего проблемы ребенка.

— Слушайте, — сказал Патрик, — не возиться же с этим всю неделю. Очень даже может быть, что его отец совершенно забыл о сумке, уехал за двести километров отсюда, и если мы будем ждать, когда он вернется, то совсем испортим мальчишке жизнь в лагере, а заодно с ним и всем остальным. Я вот что предлагаю, возьмем деньги в общей кассе, купим ему самое необходимое, чтобы он мог участвовать во всем, как другие. Идет, малыш? — добавил он, поворачиваясь к Николя.