Входим в комнату Траксмана — он живет при штабе. Подпоручик плотно закрывает за собой дверь и взволнованным шепотом рассказывает:
— Штабники устроили сегодня пьянку в комнате Яновского. Сам Яновский как будто не пил: его цыганские романсы мешали мне читать. Я уже собрался было ложиться спать, как вдруг — взрыв. Впечатление такое, словно бомбу бросили на штаб. Тушу свет. Слышу — крики, стрельба под окнами. Выхожу в коридор. На четвереньках ползет окровавленный батя. Вбегаю в комнату Яновского. Там — столпотворение, кровь, стоны... Словом, Яновский убит наповал. Штабс-капитан Леонов тяжело ранен — у него все лицо изуродовано. Прапорщика Дунаева слетка задело. Он-то и рассказал, что в открытое окно была брошена связка гранат.
— Кто бросил?
— А черт его знает. Говорят, патруль заметил двух бегущих солдат, открыл по ним огонь и промазал. Одного из бегущих опознали: Сизов из первой роты, земляк Маслова, вестового Яновского. Этого Сизова не так давно избил покойник, когда тот приходил к своему земляку. Сизова ищут. На месте его нет. Очевидно, убежал. Сейчас ведь это запросто... Да, дела, Алексей Александрович. Жутко... Странно, в разведке не трушу, а тут мурашки по спине бегают. Почему бы это?.. Окажите, поручик, вы не останетесь у меня ночевать? Я вам топчан поставлю. Или на моей кровати устрою. Останетесь?
— Нет, не могу. В роте надо быть. Как бы чего... А как сестры здесь оказались?
— Случайно. Приехали за больными и прямо в эту кашу угодили. Сейчас повезут батю в госпиталь. В Маневичи... Значит, не останетесь?
— Нет. Сами понимаете.
— Конечно. Конечно...
У крыльца штаба ко мне подходит Денисов. Рассказываю ему все, что узнал от Траксмана. [52]
— Значит, Сизов?.. Что ж, это, пожалуй, лучше, чем то, что могло быть в тот вечер...
С крыльца штаба быстро сбегает Зина.
— Алеша, милый, здравствуй. Здравствуйте, Дмитрий Николаевич... Вот ведь никак не думали, что такое у вас увижу. Ужас-то какой.
— Что с батей? — опрашивает Денисов.
— Мне кажется, все обойдется. Он больше испугался. И верно — так неожиданно. А вот со штабс-капитаном плохо. Совсем плохо. Если и выживет, останется слепым. Его уже отправили в Маневичи. Сейчас повезем батю.
— Ну, други, я пошел... Ты, Алексей, к себе вернешься?
— Конечно. А что?
— Да так, на всякий случай. Мало ли что... Ну, будьте здоровы.
— Ой, погодите, Дмитрий Николаевич. Чуть не забыла.
Злна вынимает из-под халата небольшой сверток, завернутый вазету, и передает Денисову.
— Спасибо, Зина. Молодчина вы! Расцеловал бы, да вот его боюсь, — улыбается Денисов. — Ну, бегу, бегу. У вас небось считанные минуты остались, а разговоров на сутки...
— Алеша, родненький ты мой! — и Зина ласково прижимается ко мне. — Так соскучилась по тебе, так мечтала вволю наговориться, а сейчас позовут.
И Зина, волнуясь, перескакивая с одного на другое, рассказывает:
— Месяц в госпитале работаю, а кажется, годы прожила: так много увидела, так много поняла. Сколько вокруг горя, Алеша, сколько страданий. И сколько мерзости... Вот тут недавно сестры зовут меня на вечеринку. Я, как всегда, отказываюсь: противна эта грязь, это пьянство. До сих пор мне непонятно, как можно в такое время этим заниматься. Но тут слышу, будто из твоего полка офицер на вечеринке будет. Я, конечно, бегом. Почему-то решила, дурочка, что ты приехал. А оказался поручик Ослендер. Ты его знаешь? Он мне сразу не понравился: прилизанный, приглаженный, выутюженный, а мне кажется, что белье у него грязное. И не ошиблась: нутро у него гнилое, пакостное... Стал приставать, мерзости [53] говорить... Нет, даже противно рассказывать... Я убежала. А он взял двух сестер и куда-то с ними уехал. Они вернулись пьяные, жалкие, растерзанные и ревмя ревут... Ну, зачем я тебе об этих пустяках, о ерунде всякой рассказываю, когда надо сказать так много важного, большого... А вот Дмитрий Николаевич хороший человек. Большой, настоящий. Я понимаю Калашникова, когда он говорит, что за Денисовым можно пойти в огонь и в воду...
— Что ты ему передала, Зина?
— Как, он тебе ничего об этом не говорил? Ничего? Ну, и скрытный же он. А я скажу. И знаю, Дмитрий Николаевич не рассердится: он так много хорошего говорил о тебе... Понимаешь, Алеша, у вас в полку плохо с большевистской литературой. Ну так вот Дмитрий Николаевич и наладил доставку через меня. Проводник вагона, дядя Никита, привозит из Москвы и передает мне. А я — Денисову или Калашникову. Вот и все.
— Но ведь это опасно, Зина.
— Пустяки. Нельзя же сейчас жить так, как до сих пор я жила в слободе — за десятью запорами, ваткой обложенная.
— Зина! — раздается звонкий голос сестры на крыльце штаба.
— Вот и пора. А о самом главном так ничего и не сказала... Алеша, любимый, — и Зина прижимается щекой к моей щеке. — На днях приеду. Непременно приеду. И скажу все, все. Жди, Алеша...
Зины я так и не дождался: на следующий день был отдан приказ готовиться к выходу полка на позиции.
Началась обычная в таких случаях суета: проверка и чистка оружия, общая баня, улучшение питания, выдача жалованья.
Солдаты шли на позиции сумрачные, злые, молчаливые. Теперь уже для всех стало ясно: о наступлении не может быть и речи. Хорошо, если полк будет хотя бы держать оборону.
В этой суете как-то забылась история с Яновским. Сизов исчез, капитан зарыт в землю, раненые отправлены в госпиталь — и все старались не вспоминать ни того вечера, когда солдаты требовали расправы с ненавистным офицером, ни той ночи, когда раздался взрыв в комнате штаба. [54]
К тому же и ту пору и события в стране развивались бурно.
Правда, к нам на фронт известия приходили скупо, с запозданием, но Денисову все же удалось наладить сносную информацию, и мы знали, как восторженно встретило Государственное совещание (это сборище контрреволюции) генерала Корнилова, как рабочая Москва ответила на это дружной забастовкой, как меньшевики и эсеры послушно пошли на поводу у кандидата в диктаторы и как генералы предательски отдали немцам Ригу, оголив подступы к революционному Петрограду.
Когда же Корнилов поднял мятеж и конный корпус генерала Крымова пошел в поход на Питер, полк насторожился.
Денисова, Калашникова, его ближайших друзей в те дни можно было встретить всюду — в окопах, в землянках, блиндажах. Они говорили с солдатами, держали их в курсе событий, звали на борьбу с Корниловым.
К этому делу Денисов привлек и меня.
Нет, он не давал мне никаких заданий, не уговаривал, не толкал. Просто вначале он как-то затеял откровенный разговор с солдатами, и тут я окончательно понял, что мне нельзя оставаться в стороне.
Дело в том, что в эти дни у нас в полку переходила из рук в руки неведомо как попавшая к нам телеграмма генерала Корнилова. Генерал-мятежник хвастливо обещал спасти Россию, выдавал себя за сына казака-крестьянина.
— Прежде всего, врет генерал, — спокойно говорил Денисов. — Никакой он не казак, не крестьянин, а сын царского чиновника. Ну, а к чему клонит, это ясно...
— Яснее ясного, — откликались солдаты. — Нас на смерть кличет.
— Нет, уж мы как-нибудь сами. Своей рукой.
— А может, и впрямь все так, как в этой бумажке прописало? — раздается неуверенный голос.
— А ты больше слушай Корнилова — скорее в землю ляжешь... Хватит. Верили. Будя...
Теперь все свободное время (его имелось достаточно: на нашем участке царило затишье) я проводил среди солдат.
Слов нет, среди них были разные люди.
Некоторые мечтали об одном: сбросить постылую солдатскую шинель и вернуться домой. Но в глазах многих [55] я увидел: отказываясь продолжать надоевшую, чужую им войну, они готовы насмерть драться с корниловцами за хлеб, землю, волю, свободу.
Офицеры еще резче, еще отчетливее раскололись на два лагеря.
Некоторые, особенно молодые, перешли на сторону солдат. Другие затаились, шушукались и ждали только сигнала уйти к Корнилову.
Разное влекло их в тот, корниловский, лагерь.
Максимов надеялся: Корнилов укрепит дисциплину, спасет армию от развала, продолжит войну. Лично для себя он едва ли ждал чего-либо от генерала-диктатора. Он понимал, что победивший Корнилов не осыплет милостями и наградами сына мелкого чиновника. Да едва ли они нужны были ему, эти милости и награды: я не помню, чтобы он когда-либо зарился на них.
Иначе строил свои планы Ослендер. Сын крупного коммерсанта, владелец доходных домов в Петрограде и какой-то фабрики в Тверской губернии, он видел в Корнилове охранителя папиных, а значит, и своих, богатств от посягательства «черни». Тщеславный, жадный, готовый на всякую пакость исподтишка.
Словом, это были тревожные дни, когда в предвидении решающих событий каждый, хотел он этого или нет, должен был определить свое место в предстоящей борьбе.
Однако внешне корниловщина прошла как-то мимо нашего полка.
Офицеры, сторонники Корнилова, не решались поднять у нас восстание. И в этом, безусловно, заслуга наших большевиков во главе с Денисовым и Калашниковым: они сделали все, чтобы мятеж, если он вспыхнет, кончился бы неизбежным провалом...
Как-то в один из октябрьских дней полковой комитет предложил второму батальону собрать делегатов от рот для выбора батальонного командира взамен Яновского.
Мы собрались в одной из ротных землянок. Председательствовал Калашников. Коротко, но просто и ясно он рассказал о сложной, тревожной политической обстановке — она обязывает особо внимательно подходить к выбору своих командиров. [56]
И вдруг, совершенно неожиданно, назвал мою фамилию. Вначале показалось, что ослышался. Но нет, Калашников снова повторяет:
— Предлагаю выбрать командиром второго батальона поручика Гречкина.
Краснею, как мальчишка, и благодарю судьбу, что в землянке полумрак.
Делегаты единогласно голосуют за мою кандидатуру.