— Знаем мы это следствие! Потянут время я в тыл отправят!

— Не давать Яновского!

— Не давать!

Снова бушует толпа, снова грозно надвигается на Яновского.

Но вот волнение наконец утихло. Решили: командир полка и полковой комитет берут Яновского под свою охрану до окончания следствия, которое должно закончиться в течение одного — двух дней.

Солдаты мнутся, нерешительно топчутся на месте, но раздается команда «По землянкам!», и солдаты медленно, неохотно начинают расходиться.

Командир полка приказывает Яновскому следовать за ним. Окруженный офицерами, низко опустив голову, капитан медленно идет по направлению к штабу.

Наблюдаю за солдатами, с какой ненавистью они провожают глазами Яновского, и невольно ловлю себя на мысли, что, знай я раньше, в чем повинен капитан, едва ли бы так горячо вступился за него.

И еще мелькает мысль: так вот она, эта «собственная солдатская рука», о которой говорил Калашников.

Сейчас она замахнулась, но не ударила. Завтра ее не остановит ни годами привитая дисциплина, ни уважение к командиру, ни авторитет полкового комитета...

Поздно вечером мне рапортует дежурный по роте, что на вечерней поверке не оказалось трех солдат.

— Ты их отпускал куда-нибудь?

— Никак нет. Ушли самовольно. С оружием.

Не успеваю реагировать на это первое дезертирство из моей роты: меня срочно вызывает командир полка.

— Прежде всего благодарю вас, поручик, за достойное поведение в этом прискорбном инциденте с капитаном Яновским, — пожимая руку, говорит подполковник. — Если бы вам не удалось остановить самосуда, это было бы концом полка: лиха беда начало. Хотя надо быть откровенным: едва ли это сборище солдат, пока еще именуемое 228-м Задонским полком, можно назвать воинской частью. Едва ли. Но мы, офицеры, обязаны сделать все, чтобы сохранить хотя бы видимость войсковой единицы: кто знает, ведь бывают же на свете чудеса... [47] Ну-с, а коль скоро есть возможность чуда, жизнь продолжается. Вам, поручик, придется немедленно выехать в штаб дивизии и получить снаряды и патроны для полка. Там какая-то путаница. Попрошу в ней разобраться и поскорей вернуться сюда. Все материалы и документы у адъютанта. Выехать надо сегодня в ночь. Желаю успеха и еще раз благодарю за выдержку и самообладание.

В штабе дивизии пришлось пробыть три дня: там действительно была невероятная путаница и неразбериха с документами.

Я сидел как на иголках. Прежде всего в эти дни должен был решиться вопрос о Яновском. К тому же, судя по письму, могла приехать Зина, и было бы крайне обидно пропустить возможность повидаться с ней.

Словом, поругавшись со всеми, с кем только можно было, попадаю в полк только к вечеру четвертых суток.

Дежурный по роте докладывает, что за эти дни исчезли еще двенадцать солдат. Та же картина и в других ротах.

Следствие по делу Яновского еще не закончено. Живет он в одной из комнат штаба полка. Пользуется полной свободой, полеживает, поигрывает на гитаре, напевает цыганские романсы. Следователь, один из офицеров полка, допрашивая солдат, имеющих материал против Яновского, строго предупреждает, что за ложные показания они будут привлечены к судебной ответственности, и большинство солдат предпочитают помалкивать.

— Меня никто не спрашивал?

— Никак нет. Только подпоручик Денисов дважды заходил — просил, как только вы вернетесь, непременно зайти к нему.

Иду в штаб полка — надо доложить о своей поездке.

Штабные офицеры встречают меня шумно.

— А-а, герой вернулся! Прославился и пропал. Тебя Яновский заждался. Хочет руку пожать: ведь от неминучей смерти спас... Словом, кончай свои дела — и к Яновскому. Есть отличный коньячок — заметь, до тебя берегли, — в картишки сразимся, пошумим.

На крыльцо выходит наш полковой священник — высокий, худой, смуглый, широкое скуластое лицо, черная с проседью окладистая борода расчесана на две стороны, короткие косы еле доходят до плеч. Он в неизменной, [48] зимой и летом, демисезонной шапке с плисовым верхом, в рясе, с крестом на груди. Крест он упрячет под рясу, когда играет в карты. А играть в карты готов круглые сутки. И всегда выигрывает благодаря своей особой, осторожной и выдержанной системе.

— Блудный сын явился,—баском приветствует меня батя. — Добро, добро. Значит — сразвимся?..

— Алексей!

Это Денисов окликает меня.

— Извините, господа. Одну минутку.

— Словом, ждем, поручик. Сбор у Яновского.

Подхожу к Денисову.

— Ты любишь галушки? — ошарашивает меня неожиданным вопросом Митя.

— Галушки?.. Люблю. Если с салом.

— Все чин-чином. Мой вестовой уже колдует над ними... Или ты к Яновскому?

— А ну его к черту! — зло вырывается у меня. — Доложу командиру и прямо к тебе.

Отрапортовав подполковнику Покровскому, выхожу на крыльцо. Из раскрытого окна комнаты, где отбывает свой арест Яновский, вырываются веселые голоса я залихватская цыганская песня.

Добираюсь до Денисова, когда спустились теплые фиолетовые сумерки.

Землянка у него небольшая. Посредине вкопан самодельный стол, накрытый простыней, вокруг стола скамейки. У задней стены раскладная офицерская кровать. Одна свеча на подоконнике, другая на столе в подсвечнике. Пряно пахнет сено, брошенное на пол. А сливные с салом и картофелем галушки так вкусны, что пальчики оближешь.

— Ну, Алексей, пью за твое здоровье, — поднимает первую чарку Денисов. — Молодчиной вел себя с Яновским. Молодчиной.

— Да что вы словно сговорились? Хором меня расхваливаете: командир, штабники, наконец, ты. Будто братья родные.

— А ну-ка расскажи, что тебе Покровский на этот счет поведал?

Подробно передаю мой разговор с командиром полка.

— Ну что ж, — чуть помолчав, задумчиво говорит Денисов. — И он по-своему прав, и мы правы... Нет, самосуд [49] — это не наш путь. Чего мы добьемся, если свернем шею Яновскому? Одним мерзавцем будет меньше на земле. А дальше что?.. Трудное сейчас время наступает, Алексей. Очень трудное. Любая опрометчивая ошибка может нам дорого стоить.

И Денисов рассказывает, будто ходят слухи, что в Москве собирается какой-то съезд всех контрреволюционных сил. И якобы этот съезд хочет поставить диктатором России генерала Корнилова и задушить революцию.

— Ну вот и представь себе, Алексей, что получится, если солдаты убьют Яновского. Тотчас же нагрянет карательный отряд. Нашу организацию разгромят. Повинных в убийстве капитана поставят к стенке. И солдаты снова разуверятся в своей силе... Нет, мы должны бороться именно за то, чтобы солдаты почувствовали свою силу. Но не в том эта сила, что они смогут убить одного из мерзавцев — так легко и до анархизма скатиться, — а в том, что их воля может подчинить себе волю командования, что они, солдаты, могут быть хозяевами в армии и строить свою жизнь так, как они этого хотят. Словам, Алексей, мы должны добиться во что бы то ни стало суда над Яновским здесь, в полку, суда быстрого, сурового и справедливого. А этого, боюсь, не получится.

— Как не получится? Ведь командир дал слово.

— Слово... Что оно стоит, это слово... Ходят слухи, будто хотят судить Яновского в Туле, по месту расквартирования запасного батальона нашего полка.

— Нет, этого нельзя допустить. Полковой комитет не разрешит.

— А они и не будут спрашивать полковой комитет. Просто тайком отправят Яновского с офицерским конвоем — и вся недолга.

— Что же делать?

— Вот в этом-то и закавыка... Кое-что мы как будто придумали, но надо еще все детали обмозговать, осечки в этом деле быть не должно. Может быть, потребуется твоя помощь, Алексей. Согласен?

— Ну конечно.

— А ты все-таки молодчиной вел себя в тот вечер с Яновским, — снова повторяет Денисов. — И нам с Калашниковым наука: уехали в Маневичи, бросили полк. Нет, теперь дудки — из полка ни на шаг. Каждую минуту [50] надо быть начеку. Кстати, тебе привет от Зины Рудневой.

— Ты видел Зину?

— Видел. Она сегодня обещала быть здесь, в полку... Да не егозись ты, Алексей. Сиди. Все предусмотрено. Если тебя в землянке не окажется, придет сюда, ко мне. Да, хорошая она девушка. Чистая, ясная. И смелая...

Сижу как на иголках, машинально глотаю галушки, невпопад отвечаю Денисову. Денисов добродушно подсмеивается.

Неожиданно раздается взрыв — словно бомба разрывается где-то в стороне штаба. Потом винтовочный выстрел... Второй... Третий...

— Пошли, Алексей!

Ночь. Не видно ни зги. Подсвечивая фонариком, бежим к штабу. Дважды останавливают часовые, но тут же, узнав, пропускают.

У штаба странная тишина. Значит, не здесь.

Но что это? В тусклом свете электрического фонарика видно: окна разбиты, рамы разворочены.

Проемы окон темны. Только в одном из них кто-то медленно ходит со свечой. Доносятся приглушенные голоса.

После короткого разговора с дежурным входим в штаб. В коридоре мой приятель, начальник команды конных разведчиков, подпоручик Траксман.

— Что случилось?

— Беда. Большая беда... Пройдем ко мне, Алексей Александрович.

Денисов остается. Мы с Траксманом идем по коридору.

Все двери настежь. В первой комнате сидит на скамейке наш священник. Около него хлопочут две сестры милосердия. Одна держит горящую свечу, другая бинтует голову. Батя стонет. Его лицо мертвенно-бледно.

Сестры стоят спиной ко мне. Одна из них оборачивается.

— Зина!

На мгновение радостно вспыхивают ее глаза, и она бросает через плечо:

— Подожди, Алеша. Через полчаса освобожусь.

В следующей комнате, где жил Яновский, все разворочено: окна выбиты, нелепо торчит в проеме исковерканная [51] рама, стол и скамейки опрокинуты. На полу в луже крови, среди битого стекла и разбросанных карт, ничком лежит Яновский. Чуть поодаль стоит подпоручик Левандовский. В высоко поднятой руке он держит горящую свечу и остановившимися глазами смотрит на Яновского.