Зина ласково прижимается и украдкой чуть касается губами моей щеки... [72]

Частенько к нам заходит Денисов. И тогда начинается разговор о революции.

Зине будущее кажется безоблачным.

— Земля — беднякам. Хлеб — голодным. Все равны. Все имеют право учиться. И власть не у кучки тупых и злобных людей. Власть — у народа.

Глаза у Зины сияют, и мне кажется, нет на свете девушки прекраснее ее.

— Как я мечтала об этом! Каким все это казалось далеким! И вдруг — вот оно, рядом со мной... Ну, почему вы морщите лоб, Дмитрий Николаевич?

— Я тоже мечтал об этом, Зина,—задумчиво отвечает Денисов. — За наш сегодняшний день боролись на баррикадах, умирали на виселицах и в ссылке наши отцы и деды. Но я боюсь, что борьба еще не кончена.

— Знаю, знаю, что вы скажете! — горячо перебивает Зина. — Кулаки, фабриканты, купцы, чиновники... Но ведь это же кучка, жалкая кучка по сравнению со всем народом. Что они могут сделать? Да и они не все одинаковы.

— Конечно, они разные, Зина. Возьмите хотя бы тех, кого мы оба знаем: Ослендера и Максимова. Один будет драться с нами за папашин сундук, доходный дом в Питере, за власть над людьми. Другой — за свою идею. Максимов не понял революции. Ему кажется, мы катимся к анархии, развалу, гибели... Да, они разные. И все-таки они оба наши враги. И еще не знаю, кто из них опаснее.

— Согласна, Дмитрий Николаевич. Ослендер был низким, гадким, подлым. Но неужели в нем нет ничего человеческого? Неужели он не поймет, как прекрасна революция? Неужели он поднимет руку на нее?.. Не хочу, не могу этому верить... Ну, а Максимов... Алеша так хорошо говорил о нем.

— Нет, Зина, тогда я ошибался. Тогда мне казалось: если офицер храбр, значит, он хороший, честный, достойный человек. А сейчас я понял, что одна храбрость еще ничего не говорит. Важно другое: во имя чего проявляет он эту храбрость, во имя чего первым выскакивает на бруствер... Да, прав Митя: оба они наши враги. Но если Ослендер никогда всем сердцем не будет нашим, то о Максимове этого нельзя сказать. Кто знает, может быть, он поймет, что правда на нашей стороне, и придет к нам открыто, искренне, честно... [73]

— Может быть. Но пока это не так, — замечает Денисов.

— А ну вас! Не хочу больше об этом говорить. У меня так светло, так радостно на сердце, а вы всякие страхи рисуете. Не хочу! Давайте лучше песню споем. Хорошо?

Так обычно заканчивались наши беседы.

В Гомеле начальник станции нас предупредил, что на перегоне у Бахмача и Конотопа пошаливают банды.

Мы с Денисовым собрали командиров и приказали никого посторонних в эшелон не пускать, установить дежурства, выслать в наш вагон связных, в случае нападения выполнять приказания беспрекословно.

Случилось это хмурым холодным утром.

Наш поезд подходит к Бахмачу. Уже за окном мелькают впрок заготовленные шпалы, пакгаузы, склады.

Поезд замедляет ход. И вдруг — выстрелы. Бьют вразброд из винтовок.

Поезд останавливается. К нашему вагону бежит запыхавшийся начальник станции. С ним какой-то штатский, опоясанный патронными лентами, с красной повязкой на рукаве.

— Кто старший в эшелоне? Старший кто?

Выхожу на площадку.

— Я старший.

— На ваш эшелон готовится нападение, — еле переводя дух, говорит начальник станции. — Я вызвал красногвардейский отряд, но банда большая, пешие и конные. К станции их не подпустили. Они засели вон в той роще и перерезали путь на Конотоп.

— Сколько их?

— Бандитов будет, мабуть, штук двести да кавалерии полсотни, — отвечает штатский, оказавшийся начальником красногвардейского отряда Мироненко. — Вот мы и просим подмогнуть.

— А сколько вас?

— Восемьдесят гвардейцев. Ребята крепкие, стрелки справные. Если бы нам пулемет, мы бы их мигом знычтожылы. Они, бандюги, на ваше оружие целятся: хтось им досказав об этом. А у нас тэж имеются свои люди у ихнем стани. Подмогайте маленько, покуда паровоз воду наливает.

Советуюсь с Денисовым и принимаю решение: один пулемет выдвигается для обстрела вдоль железнодорожного [74] пути; я с первой группой обхожу справа и ударяю по бандитам, занявшим железную дорогу. Денисов со второй группой прикрывает эшелон слева.

Солдаты быстро выскакивают из вагонов.

Применяясь к местности, под прикрытием станционных зданий и садов, движемся в обхват бандитам. Они, очевидно, замечают нас и усиливают огонь: пули то и дело посвистывают и пощелкивают вокруг.

В ответ бьет наш пулемет. Огонь противника затихает.

Оглядываюсь и вижу: Зина бежит за нами.

— Вернись, Зина! Будешь в распоряжении Денисова.

Зина останавливается, стоит с минуту и, видимо, нехотя возвращается.

Легко выходим в намеченный исходный район. Даем залп по бандитам. Тотчас же вступает в бой наш первый пулемет — бьет вдоль железнодорожного пути.

Стреляя на ходу, бросаемся в атаку.

Насыпь полотна невысока, бандиты на виду, наш перекрестный огонь плотен, и бандиты бегут, оставляя раненых и убитых.

Но что это? Со стороны эшелона слышен лихой свист, гиканье, топот копыт, выстрелы.

Это конница противника, вырвавшись неведомо откуда, карьером несется вдоль эшелона.

Все длится не больше минуты. Конники широкой дугой уходят в лес. Против эшелона мечутся лошади без всадников.

Передаю командование группой одному из офицеров и спешу к эшелону.

У полотна лежат трупы убитых бандитов, стонут раненые.

— Гречкин!

Это зовет меня один из тех, кто лежит у самой насыпи.

Подхожу, но первое мгновение не могу узнать: что-то знакомое в этих наглых злых глазах, в этом заросшем рыжей щетиной узком продолговатом лице. Раненый в офицерских погонах, в рваной окровавленной шинели. Рядом валяется револьвер.

— Неужели Ослендер? Значит — бандит?

— Дело не в словах, — еле слышно шепчет поручик. — На этот раз ваша взяла... Не радуйся — все равно на осине повесят. [75]

— Где Максимов? С вами? — неожиданно вырывается у меня.

— На юг ушел. С вами драться...

— Товарищ командир! — подбегает связной. — Подпоручик Денисов и одна сестра тяжело ранены.

— Какая сестра? Как зовут?

— Не могу знать.

Опрометью бросаюсь к вагонам. Вдогонку несется хрип — словно смеется умирающий Ослендер.

Подбегаю к группе наших солдат. На земле лежит мертвая Зина. Шинель полурасстегнута. В руках крепко зажат бинт. Брови чуть приподняты, и в глазах удивление, словно она никак не может понять, как, почему все это произошло.

Ее убили конники-бандиты выстрелом из револьвера, когда она перевязывала раненого Денисова...

Я плохо помню конец этого дня. Память сохранила только могилу и наш прощальный залп.

* * *

Денисов остался в Бахмаче. Врачи заверили, что рана не опасна.

Я ехал в Саратов с твердым намерением повидать родных Зины, но вскоре понял, что это выше моих сил, и написал им большое письмо о ее жизни и гибели.

Уездный отдел народного образования командировал меня в Москву, в университет Шанявского, на курсы по внешкольному образованию.

Трудно было спокойно сидеть за учебниками в те бурные месяцы. Сердце рвалось туда, где кипела жизнь, где шли бои за революцию. И когда теплым майским вечером в сквере у Большого театра я прочел в газете: «Бывшие офицеры, желающие вступить добровольно в ряды Красной Армии, могут записаться у товарища Мельникова, гостиница «Савой», комната № 9»,—моя жизнь круто повернула к новому берегу.

Курсы по внешкольному образованию, конечно, закончены не были. Через несколько дней меня назначили старшим в группе добровольцев, таких же бывших офицеров. А еще через день мы ехали в Елань, в штаб дивизии товарища Киквидзе. [76]

А. Е. Одинцов.

За мудрым и горячим словом

Подполковник в отставке Антон Егорович Одинцов родился в 1899 г. В детстве был пастухом. В 1918 году добровольцем вступил в ряды Красной Армии. Участник гражданской и Великой Отечественной войн.

Член КПСС с 1919 г.

В Советской Армии служил красноармейцем, комиссаром батальона и заместителем командира полка. За боевые заслуги награжден несколькими орденами и медалями. [77]

На газетных страницах большими подслеповатыми буквами было напечатано: «Вступайте в ряды Рабоче-Крестьянской Армии!», «Защита Республики — дело мозолистых рук!», «Мир хижинам, война дворцам!»

Обожгли меня эти слова, и заболел я, забредил: хочу в армию! Но как попасть в нее? Куда пойти? Кого просить?

Газета этого не объясняет — только зовет. Значит, самому надо искать туда дорогу.

Спросить односельчан? Нет, засмеют: «Поди ж ты: Антошка наш от горшка три вершка, а туда же, воевать захотел». В город пойти? До него, говорят, верст сорок, а я дальше семи от своей деревни ни разу в жизни не отлучался.

Да и какой толк, что дойду до города и разыщу тех, кто принимает? Они поглядят на меня, посмеются и откажут. Непременно откажут: «Ростом не вышел». И правы будут: рост у меня уж больно мал.

И как же мне тогда с этим отказом из города домой возвращаться? Ведь всем селом начнут язвить, зубоскалить: «Навоевался, Антошка? Нет, милок, самое твое подходящее дело стадом командовать. Берись опять за кнут и воюй со своим коровьим полком». [78]

Голова от дум разрывается, а подходящего пути в армию не вижу: по одному идти боязно, по другому и того пуще. И зло на себя берет: неужели я такой никчемный, что дорогу в армию не могу найти? А в ту пору, должен сказать, был я действительно робок до удивления — видно, затюкали меня бедность наша, рост мой, моя пастушечья работа. И ничего я с этой робостью поделать не мог.

Так бы и остался я пастухом, но тут, на мое счастье, приходит в наш сельский комитет бедноты распоряжение о вербовке в Красную Армию добровольцев из бедняцкой прослойки.

Я опрометью к председателю Ивану Петровичу Чернышову.

— Дядя Ваня, запиши меня в Красную Армию.

— Сколько тебе?

— Девятнадцатый пошел.

— Девятнадцатый? — недоверчиво оглядывает меня дядя Ваня.

— У кого хотите спросите, — еле выжимаю из себя. — Истинную правду говорю.