Однажды, сидя под дубом вместе с сержантом Глобовым и офицером из штаба фронта, мы с интересом разглядывали Вислу. Солнечные зайчики играли на голубом зеркале реки, лохматая зелень островов ласкала глаз мягкими тонами.

— Хорошее здание погибло... Это мы его развалили или немцы? — спросил офицер, показывая на «Яновец». [124]

— Этот замок разрушили шведы, еще в шестнадцатом веке, — ответил сержант.

— Вы шутник, — офицер иронически посмотрел на Глобова.

Пришлось подтвердить слова разведчика. А потом, когда сержант ушел в блиндаж, рассказал подполковнику, что перед войной Глобов был студентом исторического факультета. В Польше он собирает легенды, предания, записывает все, что услышит интересного.

Слушая Глобова, я молча любовался широкой рекой. Со стороны противника послышался знакомый посвист пролетающего мимо снаряда. Высоко над головой раздался взрыв, небольшое черное облачко повисло в воздухе. Мы поднялись и пошли в траншею. Немцы открыли методический огонь. Снаряды рвались через равные промежутки времени преимущественно во фруктовом саду. Еще недозрелые яблоки и груши осыпались. Я поднял одно такое яблоко, с шумом прилетевшее в траншею. Оно было румяное, но еще твердое, на зубах хрустнуло с брызгами. Очередной взрыв снаряда оглушил нас, земля и осколки полетели над головой, и мы поспешили убраться в блиндаж. Взрывы сотрясали наше прочное сооружение до самого основания. Так длилось целый час. Сержант Глобов не отрывался от окуляров стереотрубы и наносил на карту новые данные о немецких артиллерийских позициях.

После обстрела я снова пошел к дубу и не узнал его. Точно дряхлый старик, дерево простирало вперед к Висле свои костлявые безжизненные ветви. Зеленую крону будто ветром сдуло. В результате прямого попадания снаряда ствол дерева был расколот. Обнажилось огромное дупло, кем-то заботливо залитое цементом.

Вечером мы с сержантом опять сидели под дубом на поломанном суку. Висла казалась застывшей и неподвижной. Блекли тона в лучах заходящего солнца, мягче становилась зелень холмов, прозрачнее воздух. Прохлада оживляла уставшее за день тело. В такие минуты особенно велика жажда жизни: так бы вот встал во весь рост и запел песню! О дубе мы не говорили, как не принято говорить об убитых в бою друзьях.

Незамеченным подошел генерал-майор А. В. Щелаковский. Он постоял молча около нас и грустно сказал:

— Эка как его раскорячило... А ведь еще живой! [125]

Летчики

Неподалеку от наблюдательного пункта, среди колючих кустов шиповника, была построена легкая земляночка. На НП ее называли «избушкой на курьих ножках». Во время стрельбы наших пушек, стоявших под горой, землянка вздрагивала, с потолка сыпался песок. «Избушка на курьих ножках» защищала от яркого солнца и дождя, но никак не могла защитить от бомб и снарядов. Это было пристанище представителя авиации.

Когда наблюдаешь за воздушным боем с земли, часто кажется, что самолеты, точно стайка ручных голубей, кружатся в высоте, обгоняют друг друга, кувыркаются. Только тупые звуки их пушек да струйки трассирующих пуль крупнокалиберных пулеметов говорят о смертной схватке. Тут же забываешь о лирическом пейзаже и невольно становишься как бы участником воздушного боя. По радио слышен голос летчиков, отрывистые команды и короткие фразы, которыми они обмениваются между собой. И тогда понимаешь все, что делается в небе. Иногда наблюдатель с земли предупреждает своих товарищей об опасности. В ответ слышно: «Вижу! Благодарю!»

В часы, когда воздух бывал чистым от «мессеров» и «хейнкелей», летчик сидел на крыше своей землянки и загорал. Июльское солнце припекало нещадно, но кожа летчика привыкла к солнцу и приобрела бронзовый цвет. Иногда и я присоединялся к нему. Мы лениво посматривали на безграничный воздушный простор и мирно беседовали. Летчик доказывал мне превосходство авиации над пехотой. Он был немного самолюбив и вспыхивал при малейшем возражении. Я не спорил, а он доказывал, считая мое молчание за несогласие. Таков был характер лейтенанта, влюбленного в авиацию.

— Вам хорошо смотреть на эту воздушную карусель, — говорил он. — Для вас это просто поединок, вроде боя быков на арене Мадридского цирка. Вы кричите «ура», аплодируете пилоту, если он вгонит фашистский самолет в землю или когда клубы дыма и огня вырываются из-под крыльев вражеской машины... Но во всем этом у вас много спортивного азарта. Вы не знаете человека, который бьется насмерть с врагом. Кто он? Петя или Ваня? Петров или Сидоров? Вам все равно, лишь бы падали [126] на землю сбитые самолеты. Вы мне ответьте, прав я или нет? Иначе я на вас обижусь.

— Отчасти правы, но только отчасти, — ответил я.

Лейтенанта это, по-видимому, удовлетворило, и мы начали дружески говорить о женах, семье, детях, любимых. Как произошел такой переход, уж не помню. Может быть, этому помогли чистое небо, необозримая даль, которые настроили нас на лирический лад. Впрочем, на фронте часто случалось так: час побудешь с человеком вместе, поговоришь и становишься другом.

Лейтенант вынул из полевой сумки фотокарточки, разложил их у себя на коленях и долго разглядывал.

— Вот эта с косичками снималась, когда была еще девчонкой. Мы с ней бегали на Волгу купаться, на пески, — говорил он. — Летом жарко — целыми днями пропадали на берегу, прихватив с собой удочки... Девчонки в песке нежились, а мы, парнишки, рыбачили. Вода быстрая, леска дрожит. Как начнет клевать, успевай поворачиваться. Правда, ловилась рыбешка паршивенькая — тарань да красноперка. А удовольствия было много. Взрослые ловили и судака, и жереха на живца. Но нам и мелочи было довольно... А вот на этой карточке она в белом платье. На выпускном вечере снималась, после десятилетки. Косички срезала, завилась под студентку. Да не пришлось поступить в институт... Когда мы прощались, она сказала: «Ты, Гриша, не беспокойся, я никого, кроме тебя, не любила и любить не буду».

Лейтенант замолчал и долго смотрел на одну из фотографий. Потом сказал:

— А эту карточку на фронт прислала совсем недавно. В белом халате: медсестрой в госпитале работает.

Я ждал, когда он назовет имя своей любимой. Но лейтенант убрал в полевую сумку фотографии и задумчиво стал наблюдать, как два наших истребителя, появившиеся в небе, неторопливо вычерчивали огромные восьмерки прямо над линией фронта.

— В летном училище был отличником, друзья завидовали... Приехал на фронт — и на тебе: как посадка, так поломка, как посадка, так поломка, — жаловался на свою судьбу Григорий.

Голубая пустота небесных далей не может утомить зрение наблюдателя, но она и не может удовлетворить его [127] надолго. Человек по своей природе существо не спокойное, ему чуждо однообразие, оно тяготит. Два самолета в воздухе — это уже жизнь. Но самолеты, полетав несколько минут, повернули в тыл.

— Полетели обедать, — вздохнул летчик.

— Пора и нам.

— Хорошо бы сейчас на аэродром! К обеду... Тарелочку жирного борща, жареную котлетку или просто кусок свежей говядины. Там повар готовит отлично, не то, что ваш: что ни сварит, все на один манер.

— Это не правда, — заступился я за нашего повара. — Если ему дать свежей говядины, а не свиную тушенку, да добавить овощей, луку, перцу, лаврового листа, то он такой обед сварит, пальчики оближешь!

В те дни наши части понемногу освобождали польскую землю, на западном берегу Вислы создавали плацдарм. И в этом активное участие принимала авиация. Но день 15 августа 1944 года был настоящим «днем авиации».

Летчики еще накануне приезжали на наш наблюдательный пункт. Они внимательно изучали район плацдарма. Особенно их интересовали места расположения зенитных батарей. Сержант Глобов познакомил авиаторов со своей картой, на которой нанесена вся немецкая оборона. Летчики заносили в свои записные книжки все, что им хотелось знать, и подолгу не отрывались от перископа. Многие рассматривали местность в бинокли. Потом пошли в передние траншеи и вернулись только к вечеру, усталые, запыленные, еле волоча ноги.

Когда стемнело, сержант Глобов принес летчикам полный котелок пшенной каши. Они мигом очистили котелок и направились в «избушку на курьих ножках», чтобы подробно обсудить план своей будущей работы над полем боя.

А утром 15 августа на наблюдательный пункт съехались генералы — представители всех родов войск. В глубоких ущельях скопилось много легковых машин и штабных автобусов.

Летчик-наблюдатель перебрался на свою радиостанцию, а «избушку на курьих ножках» уступил старшим начальникам. Там разместились генерал-майор авиации И. В. Крупский, командир авиационного корпуса; полковник Смирнов — от штурмовиков; полковник Г. У. Грищенко — от истребителей. [128]

Генералу Крупскому не понравилось жилье наблюдателя, и он приказал отрыть открытую щель, куда и перебрался вместе с радистом и телефонным аппаратом. Рядом с ним, прямо на открытом месте поставили свои радиостанции полковники Смирнов и Грищенко.

Командующий 69-й армией генерал-полковник В. Я. Колпакчи долго совещался со всеми представителями. Решили обрушить на врага всю силу огня в обеденное время, когда тот меньше всего этого ждет.

Пушки ухали так, что звенело в ушах. Тысячи снарядов летели на позиции неприятеля. Но вот грохот оборвался так же внезапно, как и возник. В небе появились штурмовики Ил-2. Немцы называли их «летающая смерть», а наши бойцы дали им меткую кличку — «горбатые». По своей форме Ил-2 действительно напоминал дальневосточную рыбу горбушу. Самолеты шли точно на параде — звеньями, строго соблюдая интервалы. Навстречу им полетели зенитные снаряды. Белые облачка разрывов образовали заградительную цепочку над линией фронта. Но самолеты продолжали свой путь. Они, как неуязвимые, прошли сквозь завесу зенитного огня. Не зря говорили, что летчики на Ил-2 защищены броней из стали и мужества.