Трудно забыть картину победного шествия нашей авиации в тот день. Выбыли из строя зенитные батареи противника, нет в воздухе немецких истребителей. Только краснозвездные «яки» кружатся в сторонке, сторожа своих штурмовиков.

К 18 часам наши части на западном берегу реки освободили тридцать квадратных километров территории. Плацдарм значительно расширился, туда можно теперь дополнительно перебросить целый пехотный корпус. Ночью он и будет там, так решил командующий армией.

Авиационные начальники уехали, и постепенно на наблюдательном пункте опять установилась «мирная жизнь».

Мы с летчиком-наблюдателем сидели за котелком хорошего флотского борща, который приготовил наш повар по случаю активных боевых действий.

В воздухе кружилась патрульная пара истребителей. Они не чертили стандартные восьмерки, а кружились над левым флангом, то пролетая на бреющем полете, то снова взмывая ввысь. [129]

Мы подошли к радиостанции и стали слушать переговоры летчиков. Они говорили мало, доносились лишь отрывистые команды ведущего:

— Пойдем правее пятой точки триста метров... Смотри! Там что-то вроде пушки.

Голос был немного хрипловатый. Другой отвечал коротко: «Вижу».

— Пройдем еще раз, — командовал ведущий.

Самолеты сделали разворот и снова устремились к земле в том месте, где был ориентир № 5 — крайнее дерево.

Но вот самолеты пошли в нашу сторону, сделали несколько кругов над кустами шиповника, и один из них бросил белый вымпел. Лейтенант связался с ним по радио.

— Гриша!.. Земляк! — ответил хриплый голос. — Получи подарочек.

— Спасибо, Ваня! Передай привет товарищам!

Лейтенант побежал искать белый вымпел, хотя в этот момент из-за Вислы один за другим полетели снаряды. Бугор с кустами шиповника покрылся взрывами. Пыль заволокла все кругом.

Летчик прибежал после обстрела бледный, но смеющийся.

— Здорово выкрутился! Забрался в ямку и сижу, как кролик. Осколки над головой жужжат. Один паршивец все же задел, гимнастерку порвал.

Мы осмотрели радиостанцию. Повреждений не оказалось. Лишь разбито одно оконное стекло автомобиля, да небольшая дырка в кузове. Радист щелкал переключателями, крутил металлические рукоятки, но видно было, что натерпелся парень страху порядочно. Он не покидал машины во время обстрела и теперь, увидев лейтенанта, ворчал:

— Придется ночью перебраться на новую «квартиру»... Здесь житья не будет, заметили нас. А место-то какое, красота!

Бугорок действительно был подходящий. По-домашнему уютный уголок с тенью от кустов и обзор для наблюдателя хороший. На новом месте надо рыть котлован для машины, землянку для жилья — работы на целый день, а то и больше, смотря какой грунт попадет. [130]

Летчик старался быть безразличным и не отвечал ни воркотню радиста. Я выручил его из затруднения, спросив:

— Вымпел нашел?

Агапов молча вынул из кармана длинное белое полотнище с привязанным на конце специальным патроном. Не торопясь, открыл патрон, извлек оттуда лист бумаги и несколько кусков шоколада. Так же молча сунул в руки мне и радисту по куску шоколада, маленький кусочек положил в рот себе и стал рассматривать лист бумаги.

Это была схема обнаруженных немецких батарей, складов горючего, боеприпасов, стоянок машин. В общем, все, что видели летчики с воздуха, и нанесли на бумагу.

Отправив вымпел артиллеристам, мы пошли к землянке посмотреть, что делается там.

«Избушка на курьих ножках» завалилась. Снаряд, угодил в крышу, доски разметало в стороны. Один из осколков продырявил полевую сумку лейтенанта.

Летчик вынул из нее свои бумаги, письма. Кусок стали задел фотографии, на которых изображена девушка. Но лицо все же не пострадало. По-прежнему от него веяло миром и любовью. По-прежнему улыбалась девушка в шелковом платье и грустила медсестра в белом халатике. Лейтенант осторожно расправлял рваные куски плотного картона. И было такое чувство, что ранена девушка, а не изображение на фотографии. Мне хотелось отвлечь своего товарища, переключить его внимание на живой образ его возлюбленной.

— Как ее зовут?

— Не знаю, — усмехнулся он, и лицо его стало еще более грустным.

Я с удивлением смотрел на лейтенанта.

— Эти карточки не мои. Был у меня друг, летчик, Гриша... Он сделал шесть боевых вылетов, сбил шесть фашистских самолетов, а на седьмом вылете сам погиб. В его сумке лежали эти фотографии. Я взял их себе на память о нем... А то, что рассказывал о ней, это — слова Олега... Радовался вместе с ним... Мечтал... Хорошая была у него жизнь. Как думаешь, доживем до победы? — неожиданно спросил наблюдатель.

— Ты что похоронную запел? Порвал рукав у гимнастерки и помирать собрался. [131]

— Умирать? Умереть в воздухе, в бою, не страшно, это подвиг. А вот так, по-глупому, даже рану получить страшно... И совестно.

Баян

В траншее, любуясь багрянцем заката, двое солдат вели мирную беседу. У входа в генеральский блиндаж стоял часовой с автоматом и прислушивался к разговору. Ординарец генерала В. С. Аскалепова рассказывал своему приятелю сержанту Глобову про родную деревню, про колхозных девчат. Это была обычная солдатская беседа без начала и конца.

Из землянки доносились приглушенные, переливчатые звуки баяна. Звуки рождались под землей и уносились куда-то за Вислу, к облакам, ярко окрашенным лучами заходящего солнца. Я знал, что, когда генерал играет на баяне, лучше к нему не входить: рассердится. Помешать ему в это время — все равно что разбудить человека, не спавшего несколько суток, и спросить, как здоровье.

Мое первое знакомство с ним так и началось. Это было еще на нашей земле. Я прибыл к комдиву с поручением из штаба. Ординарец проводил меня в дом, а сам немедленно вышел. Генерал сидел в полумраке, при тускло коптящей свече. Он играл на баяне. Чуть пригнув голову к груди, полузакрыв веки, неторопливо перебирал клавиши баяна. Звучало что-то похожее на старинную русскую песню «Эх ты степь...» Я устал стоять и слушать, подошел к столу, раскрыл свою карту. Баян вдруг умолк. Генерал прищурился, как бы прицеливаясь, встал и грубо спросил:

— Кто вам разрешил войти?

Я свернул карту, уложил в планшет и хотел было выйти, но он остановил меня.

— Постойте! Что вы хотите?

После того случая я уже не вхожу к нему во время игры, а если нужно срочно, звоню по телефону. Телефонный звонок — такой условный рефлекс, который мгновенно возвращает к суровой действительности любого военного человека.

Сейчас я сидел в открытой щели артиллерийского наблюдателя, на берегу Вислы. Отблески вечерней зари подрумянили красавицу реку. Легкий ветерок лениво ласкал [132] воду, мелкая зыбь множеством зайчиков оживляла поверхность Вислы. Ни один выстрел не нарушал вечерней тишины. Казалось, что немецкие и наши солдаты слушают мелодию баяна.

— Хорошо играет генерал, — задумчиво проговорил сержант Глобов.

— Задушевно... — в тон ему ответил ординарец Аскалепова. — Редко играет, а как начнет, целый час, а то и больше от баяна не отрывается...

— Наверное, добрый, раз музыку любит.

— Нет, не скажу, чтобы добрым был... Строгий! — Последнее слово ординарец подчеркнул с оттенком уважения. Глобов кивнул одобрительно, а ординарец продолжал: — Раньше, когда воевали на нашей земле, сердитый был, ворчал, ругался... Что ни сделаешь, все не по нем. Офицерам попадало — и не говори как! А теперь тише стал, шутит, смеется. На днях говорит: «Ну, Петя! Подыскивай невесту да на свадьбу приглашай!» Я так понимаю: половину Польши прошли, немного осталось до конца войны-то...

Баян заиграл многоголосый перебор. Баянист, по-видимому, любовался звуками музыки и много раз повторял одну и ту же мелодию, затем вдруг перешел на ритм старинного вальса.

— Эх, потанцевать бы сейчас с девушками... — вздохнул Глобов.

— Рано о девках начал думать. До Берлина еще шестьсот километров, — охладил пыл своего друга ординарец.

— Не успеешь оглянуться, как там будем. Тебе же сказал генерал: невесту ищи.

— А посмотри, какой ты красавчик! Только в твоем костюме и на танцы, — ординарец презрительно оглядел с ног до головы сержанта.

Глобов потрогал гимнастерку, смахнул пыль с брюк, покрутил носком огромного кирзового сапога, измазанного в глине, вздохнул и ничего не ответил. Я представил себе светлый зал университета и там, среди танцующих пар, студента Глобова. С ним девушка в белом платье, легкая, как воздух. Сам сержант в светлом костюме с ярким цветастым галстуком. И они кружатся, кружатся в вальсе.

Ветерок внезапно утих, как бы спрятался под обрывистым берегом реки. Погасли зайчики на поверхности воды, [133] и Висла голубой лентой замерла на зеленом ковре берегов. Мои мысли перебил Глобов, он спрашивал ординарца:

— А что, Петя, говорят, твой хозяин девушек-связисток не любит, прогоняет их в тыл.

— Был такой грех. Еще на Волге. Приходит как-то раз к генералу начальник связи и докладывает, что прибыло пополнение — девушки. Раскричался генерал: «Чтобы я их не видел! Девайте куда хотите, а в траншеях ни одной чтобы не было! Тут не пансион благородных девиц, а война». Перепуганный начальник связи ушел, а генерал достал свой баян и заиграл старинную песню «Лучинушка». И так он грустно играл, что у меня слезы сами из глаз выкатывались. А когда кончил играть, позвал начальника связи, усадил с собой пить чай и говорит ему: «Ты на меня не серчай. У меня у самого дети... Девичье ли дело в траншеях сидеть?». Долго они беседовали о том, как облегчить девушкам тяготы окопной жизни. Многих, которые послабей, отправили в тылы, а которые похрабрей да поспособней — остались на переднем крае. Одна, Ниной звать, две медали получила, к ордену представлена. От самой Волги с нами шла. Боевая такая.

Ординарец замолчал. Молчали и мы.