Сумерки сгущались. Пропали очертания реки. Сержант свернул махорочную самокрутку и попросил разрешения закурить. Скоро огонек его папиросы и запах махорки создали жилой уют в нашей открытой щели. Ординарец вдруг встрепенулся:

— Заболтался я с вами, пойду чаек готовить, — и торопливо скрылся в землянке.

С немецкой стороны прогремел выстрел из крупного орудия. Вечерняя тишина была нарушена. Высоко над головой прошелестел снаряд. Баян умолк.

— Пойду займусь делом, — сказал Глобов, и не успел я что-либо ответить, как и он ушел в свой блиндаж.

Опять стало тихо, и снова заиграл баян.

Вновь раздался выстрел, и над головой прошелестел снаряд. Баян умолк.

Выстрелы чередовались с равными промежутками времени, и каждый раз после выстрела баян делал паузу. Наконец он стих совсем. По-видимому, артиллерийская стрельба мешала баянисту, сбивала его игру. В воздухе стало свежо... [134]

Из блиндажа вышел генерал Василий Семенович Аскалепов. Он вздохнул полной грудью и, заметив меня, приветливо сказал:

— Добрый вечер!

— Здравствуйте, товарищ генерал.

— Опять сегодня целую ночь будут стрелять... И чего они снарядов не жалеют. Ведь там давно нет наших батарей.

— Это хорошо, товарищ генерал, пусть пашут землю.

— Да вот, поиграть не дали, помечтать...

— Вы целый час играли.

— А вы слушали?

— Слушал и, признаюсь, не решился беспокоить.

— Хорошо! За то, что у вас хватило терпенья слушать, угощу вас чаем.

— Слушал я с удовольствием. У вас баян не играет, а поет. В такой вечер слушать его...

— Ну это вы уж бросьте, — недовольно перебил Василий Семенович. — Чего доброго аплодировать станете. — Он несколько минут помолчал, потом загадочно хмыкнул и глубоко вздохнул. Я ждал, что он скажет.

— Еще в гражданскую, когда мы били наших расейских бандитов, был у меня дружок красноармеец Петр Ярцев, лихой гармонист. Вот он играл так играл, куда мне до него... На привалах, стоит только тронуть Петру клавиши баяна, как все вокруг него смеется и поет. А как лихо плясали под его игру! Однажды туго нам было. Пошли мы в атаку, а он развернул свой баян, идет в рост, раздувает меха, поет во всю мочь. Ярость кипела в его песне. Так с песней и погиб. А баян мне по наследству достался, как дружку. Трудно было учиться играть. Как начну, так все Петр вспоминается. Не далась мне в игре солдатская лихость. Моя игра только тревожит душу бойца. Не вышел из меня баянист.

Я посмотрел на его грудь, где сверкала Золотая Звезда Героя Советского Союза, и подумал: «Зато генерал получился».

От реки веяло прохладой. Уже давно скрылись в темноте очертания берегов. Немцы начали бросать осветительные ракеты. Ночью Висла неприветлива и холодна. Кругом все казалось вымершим, и только у землянки комдива тускло поблескивала сталь автомата. Переминаясь с ноги на ногу, автоматчик с нетерпением ждал [135] смены. Из-за реки с методической точностью доносились звуки орудийных выстрелов. Над головой, разрезая воздух, летели тяжелые снаряды, и где-то вдали раздавались взрывы.

— Пойдемте пить чай, там и поговорим о деле, — сказал генерал и увлек меня за собой в черный провал мимо часового.

На плацдарме

С группой офицеров мы выехали на плацдарм для проверки готовности войск к предстоящему наступлению. Декабрьское утро приятно освежало лицо, легкий мороз бодрил. Машины бойко бежали по накатанному береговому шоссе. Впереди, в утренней туманной дымке, виднелся белый, будто прозрачный, большой деревянный мост.

Плацдарм за рекой занимал около ста квадратных километров. Солдаты быстро обжили отвоеванный у фашистов клочок земли, всю землю на плацдарме вдоль и поперек изрыли траншеями, ходами сообщения, противотанковыми рвами, блиндажами и просто землянками. В подвалах разрушенных домов разместились штабы, склады боеприпасов, кухни.

Огромный труд вложили солдаты в постройку оборонительных сооружений. На этом клочке земли, по моим приблизительным подсчетам, они сделали около четырехсот километров траншей и ходов сообщения; до восьми тысяч артиллерийских, минометных и пулеметных окопов; около четырех тысяч различных блиндажей и землянок. Почти миллион кубометров земли был выброшен солдатской лопатой. Всю территорию плацдарма саперы опутали колючей проволокой, а связисты — телефонными проводами. По обочинам дороги висели предостерегающие надписи «Минировано!» Там, где могли прорваться фашистские танки, были поставлены длинные заборы из стальных «ежей».

Некогда живописный уголок Польши за короткий срок был превращен в неприступную крепость. В этой крепости накапливались силы для того, чтобы в один прекрасный день бурным потоком выйти на оперативный простор и смести фашистские войска.

На командном пункте нас встретил командир дивизии генерал-майор В. С. Аскалепов. Полный, невысокого роста, [136] он грузно забрался к нам в машину, и мы поехали на передовой наблюдательный пункт. На мой взгляд, по пути был безупречный порядок, но придирчивый глаз генерала то тут, то там замечал неполадки. Проезжая через небольшой сосновый лесок, он заметил у одной из землянок кучи неубранного мусора. Остановил машину, и мы пошли пешком по тропинке. Тропинка вела мимо походной кухни, неподалеку от которой валялись кости, консервные банки, очистки. Генерал пристыдил повара. Прибежавший молоденький капитан растерялся и неумело представился генералу. Тот махнул рукой и приказал собрать всех командиров. Видя, что генерал рассердился не на шутку, я попытался переключить его внимание.

— Землянки добротные и маскировка хорошая!

Комдив не обратил на это внимания.

— Как вам не стыдно, загадили прекрасное место! — начал он сурово. — Разве так должны жить советские воины? В расположении части навести порядок, мусор закопать. Срок — три часа, — и повернувшись, пошел обратно к машине.

Чем ближе подъезжали к переднему краю, тем хуже становилась дорога, чаще приходилось объезжать свежие воронки. На опушке редкого леска шофер остановил машину и доложил:

— Товарищ генерал, дальше нельзя.

Мы пошли лесом. Генерал шагал быстрыми шагами, за ним торопливо спешили офицеры, шествие замыкали два автоматчика.

Обычно, идя по лесу, испытываешь приятное чувство бодрости, свежести. Но этот лес производил гнетущее впечатление. Как будто здесь совсем недавно свирепствовал ураган невиданной силы. Немцы непрерывно обстреливали этот район. Большая часть деревьев повалена, некоторые расколоты сверху до самого основания, сломаны пополам, то тут, то там торчат неестественно высокие, уродливые голые пни.

В воздухе послышался свист снаряда, а затем где-то вдалеке раздался взрыв. Генерал посмотрел на часы, покачал головой и сказал:

— Мы немного задержались, немцы уже позавтракали. Заходите-ка лучше в мою нору, — пригласил он подполковника М. Н. Фруктовского и меня. [137]

В тесном блиндаже на столике стоял пузатый никелированный чайник, стаканы, тарелка с хлебом. Я обратил внимание на большой черный футляр с баяном, стоявший в углу. Перехватив мой взгляд, Василий Семенович сказал:

— Баян здесь тоже скучает. Но скоро такую музыку закатим фашистам, что долго будут помнить. За все получат сполна: за Сталинград и Харьков, за Донбасс и Белоруссию...

После чая мы пошли в первую траншею. Дивизия прибыла сюда всего три дня назад, необходимо было посмотреть, как люди осваиваются. Идти гуськом по бесконечно длинным ходам сообщения утомительно, но чем ближе мы подходили к переднему краю обороны, тем больше чувствовался строгий порядок: стены ходов сообщения укреплены плетенкой из ивовой лозы, такая же плетенка прикрывала траншею сверху. Людям высокого роста приходилось двигаться нагнувши голову, сухие ветки цеплялись за шапки. Света в закрытых траншеях было мало, редкие окна в перекрытии служили как бы маяками в этом угрюмом коридоре.

«Попадись кто-нибудь навстречу, не разойдешься», — подумал я.

И как бы в ответ на мою мысль, дорогу загородили солдаты с носилками. Разойтись в тесной щели без ноши еще можно, но пропустить людей с носилками невозможно. Пришлось вернуться несколько назад, где была выемка в стене, предусмотренная на такие случаи.

Когда мы вошли в первую траншею, сразу стало веселее: она шире, в ней светлее.

Генерала Аскалепова встретил коренастый, невысокого роста майор — командир батальона. Его лицо было усеяно черными крапинками. Это след немецкой гранаты. Обожженная порохом земля вместе с мелкими осколками впилась в лицо. Осколки удалили, а гарь осталась.

— Откуда пронесли раненого?—спросил комдив.

— С участка третьей роты. Это первый случай сегодня, — как бы оправдываясь, ответил майор.

— Пойдемте, на месте разберемся, — приказал генерал.

— Туда опасно ходить. [138]

— Пойдемте! — уже сердито повторил он приказание. Майор шел впереди. У крутого поворота он остановился. Траншея опускалась в овраг, затем поднималась кверху. Немецкие окопы проходили в этом месте в ста пятидесяти метрах от линии наших траншей. Мы видели неглубокий ход сообщения противника. Вероятно, немцы тоже видели наши траншеи. Чтобы пройти дальше, надо было согнуться в три погибели. Здесь ходили лишь ночью — и то осторожно. В. С. Аскалепов напомнил майору:

— Сегодня же накрыть траншею. Я с инженерами поговорю сам. Если в каждом батальоне мы будем терять в сутки по одному человеку, то за два месяца дивизия потеряет две роты солдат.

На обратном пути комдив останавливался около каждой стрелковой ячейки и пулеметного окопа, разговаривал с солдатами, интересовался всеми мелочами. Знают ли, где вражеские пулеметные точки, где минные поля свои и немецкие, что за войска стоят против нас, много ли их? Подойдя к солдату, который наблюдал в перископ, генерал спросил: