Генерал слушает медленный голос Авдеева, и ему становится противен этот субъект. Почему-то кажется, что всего лишь несколько месяцев назад он вот так же являлся к фашистскому коменданту, нацепив этот яркий галстук бабочкой и с этим же нелепым кольцом. И так же назойливо предлагал написать портрет «господина генерала на фоне победного боя». Может быть, поэтому он и называет себя «свободным художником» — свободным от принципов, чести, совести.

Между бровями появляется резкая складка, но генерал медленно поднимается и спокойно, хотя в голосе его слышатся металлические нотки, говорит:

— Мы будем иметь вас в виду. Прошу оставить адрес у адъютанта. Когда появится необходимость, известим.

Чистое сердце

В дверь робко заглядывают двое: невысокий худой старик в форме железнодорожника и женщина чуть помоложе в скромном темном платье. [191]

— Прошу вас, заходите, садитесь.

Посетители удивленно переглядываются. После некоторого раздумья садятся и с минуту молча, завороженно смотрят на генерала, словно любуются им.

— Назовите себя и изложите ваше дело, — приходит на помощь лейтенант Авдеев.

Старик растерянно мнет в руках свою выгоревшую на солнце форменную фуражку, снова переглядывается с женщиной и наконец начинает:

— Меня зовут Фриер, Антон Фриер. А это, — кивает на спутницу, — моя жена, Маргарита Фриер. Сам я железнодорожник, работаю стрелочником на Северном вокзале, тут недалеко, в Леопольденштадте. Это видно по моей форме, что я на железной дороге. Вот.

Он неловко показывает на пуговицы своего кителя, протягивает генералу фуражку и конфузится от своей неловкости.

— Мы с Маргаритой люди простые, — чуть помолчав, продолжает он. — Таких, как мы, много в Вене. А у простых людей всегда есть в сердце любовь к русским... Вот мы с Маргаритой и решили прийти к вам...

— Слушаю вас, господин Фриер, — подбадривает генерал.

— Да, так вот мы и решили с Маргаритой прийти к вам... Мы знаем тайный подземный склад наци. В нем они хранили бензин. Много бензина. Наци не успели его увезти, но очень хорошо спрятали. Об этом складе никто не знает, а мы с Маргаритой знаем: он неподалеку от нашей будки... Так вот мы и подумали: может быть, этот бензин поможет русским скорей добить наци?

— Поможет, товарищ Фриер. Безусловно, поможет, — и генерал крепко жмет руку старикам.

— Простите за беспокойство, — сконфуженно бормочет стрелочник.

— Побольше бы такого беспокойства. Побольше бы, — смеется генерал. — А теперь позвольте вам задать вопрос. Скажите, а мы со своей стороны не можем вам чем-нибудь помочь?

— Помочь? Нам?—удивленно переспрашивает старик. — Да, да, конечно, — спохватывается он. — Простите, я совсем забыл. Мы с Маргаритой старики, а там надо глубоко копать. И бочки очень тяжелые. Одни мы не в силах... [192]

— Это само собой, — улыбается генерал. — С вами пойдут наши саперы. Вам придется показать им этот оклад. И только... Нет, я говорю о другом. Сейчас в Вене пока плохо с питанием. Может быть...

— Что вы! Что вы!—даже замахала руками старушка. — Нет, нам ничего не надо. Решительно ничего. Мы сыты. Вполне сыты. Не подумайте, что мы за этим пришли. Просто от чистого сердца...

— Я не сомневаюсь в этом. Позвольте еще раз поблагодарить вас.

Генерал провожает стариков до двери кабинета. Потом обращается к Авдееву.

— Я, кажется, обидел стариков. Плату предложил... За чистое сердце...

— По-моему, не обидели, товарищ генерал, — вставляет Авдеев.

— Это по-твоему. А по-моему, обидел... Запиши: выяснить, где они живут и как живут. А потом что-нибудь организуем. Только сделать это надо деликатно, аккуратно, чтобы снова не обидеть... Записал?

Вереница дел, забот, встреч

И снова множество дел — неотложных и важных, снова вереница людей — таких разных, таких несхожих друг с другом. К советскому коменданту идут рабочие и служащие, ремесленники и кустари, торговцы и промышленники, люди науки и культуры, инженеры и врачи, спекулянты и домашние хозяйки.

Они приходят за помощью и советом, с просьбой и заявлением, жалобой и предложением, движимые то чувством враждебности, то благородным желанием отдать все свои силы на восстановление разрушенной Вены.

И всех их принимает советская комендатура. Ибо таков строгий приказ генерал-лейтенанта Благодатова: каждый венец, пришедший в комендатуру, должен быть принят и выслушан.

Вот два инженера показывают коменданту разработанный ими проект восстановления городского водопровода.

Группа рабочих во главе с молодым инженером берется пустить электростанцию при условии, если комендант [193] окажет им помощь рабочей силой и предоставит кое-какие материалы.

Рабочие трамвайного депо и телефонной станции настойчиво предлагают свои услуги. Они советовались со своими товарищами, у них возникли кое-какие мысли, и, если комендант поможет им, в Вене скоро снова пойдут трамваи, и венцы будут, как раньше, говорить по телефону.

Приходят владельцы ресторанов, кондитерских, столовых, кафе, пивных. Комендант недолюбливает эту категорию людей за стяжательские наклонности, но что поделаешь — без столовых и кафе городу не обойтись, — и он долго беседует с их владельцами, обсуждая нелегкую задачу снабжения продуктами.

В кресле сидит дородный господин в хорошо сшитом костюме — хозяин одной из лучших гостиниц Вены.

Его заведение уцелело от бомбежки. Правда, есть кое-какие дефекты внутри, но, получив помощь от комендатуры — самую мизерную помощь, — он собственными силами приведет все в порядок и готов предоставить свои номера господам советским офицерам.

— Разумеется, сочту за великую честь, если господин комендант соблаговолит поселиться у меня. Вас будет ждать лучший, самый комфортабельный номер-люкс.

— При теперешнем положении Вены крайне нужна всякая пригодная для жилья площадь. Что же касается моего переезда к вам — благодарствую: жильем обеспечен.

Появляется хозяин крупного ювелирного магазина. Он толст, самодоволен, нагл.

Ему удалось сохранить за годы фашистской оккупации достаточный ассортимент для открытия магазина: колье, браслеты, кольца, броши, подвески, столовое серебро, кое-что из драгоценных камней, хрусталь, художественное литье.

— Но власти не обеспечивают гарантии сохранности всего этого: Вена кишит бандитами.

— Вы правы, в городе еще скрываются гитлеровцы и уголовники. — Генерал старается говорить спокойно. — Мы их вылавливаем. Круглые сутки, днем и ночью, город охраняется специальными патрулями... [194]

— Но, повторяю, эти общие городские патрули не дают мне гарантии. Ведь, согласитесь, у меня не скобяные изделия. Мне нужны...

— А жаль, что не скобяные, — сухо обрывает генерал. — Сегодняшней Вене гораздо важнее скобы, гвозди и шпингалеты, чем ваши колье и хрустальные вазы... Что же касается специальных воинских патрулей для вашего магазина, то должен вас огорчить: патрулей не будет. Это все, что я могу сказать.

...И снова встречи, дела, хлопоты, поездки.

Надо посмотреть, как идет восстановление мостов, электростанций, газового завода. Надо не раз встретиться с бургомистром Вены, господином Кернером: у него тоже масса неотложных вопросов. К тому же в августе в Вену приходят союзники; город разделен на четыре зоны — советскую, американскую, английскую, французскую, — и это прибавляет новые заботы и осложнения.

А поток посетителей в комендатуру не прекращается. Он буквально захлестывает Благодатова. Но в комендатуре по-прежнему действует его неумолимый приказ: «Каждый венец должен быть принят и выслушан».

И теперь частенько посетителей принимает заместитель коменданта генерал-майор Травников, хотя на плечах у него трудное и хлопотливое дело — вся караульная и патрульная служба в столице.

Инженер Кербер

В комендатуру входит старик. Он худ и длинен, как Дон-Кихот Ламанчский. Поношенный костюм висит на нем, словно на вешалке. В руках чемодан, когда-то дорогая, но теперь донельзя потрепанная, мятая, выцветшая фетровая шляпа. Щеки ввалились. Из-под густых седых бровей смотрят суровые холодные глаза.

Отвесив сдержанный поклон, он рассказывает о своем горе.

Его квартира разрушена. Ночевал в сарае, на дворе. Сейчас лишен и этой возможности: хозяин повесил замок и запретил пользоваться сараем. А ночевать на улице нельзя — приказ советской комендатуры... Он просит комнату. Нет, хотя бы угол. Только крышу и стены. И стол — какой угодно — для работы. [195]

— Вы обращались к районному бургомистру?—спрашивает Травников.

Да, конечно, он обращался к бургомистру, но бургомистр отказал, предложил подождать. А время не ждет. Только поэтому решился побеспокоить господина генерала... Может быть, его просьба не по адресу?

— Нет, почему же... Скажите, господин...

— Кербер. Иосиф Кербер.

— Скажите, господин Кербер: у вас семья?

Нет, он один. Жена убита в первый же день боев в Вене. Дети уже давно разлетелись в разные стороны. Все его имущество — вот это, — и он с грустной улыбкой показывает на свою шляпу. И чудом уцелевший чемодан с рукописями. Так что вполне достаточен угол. И стол, если можно.

— Чемодан с рукописями? Вы над чем-то работаете?

Да, он инженер-электрик. Уж много лет назад начал исследование... Тут Кербер называет тему своей работы, но это длинное название так переполнено специальными техническими терминами, что Травников затрудняется разобраться в них.

— Где вы служили, господин Кербер? — интересуется генерал.

— Когда?

— Ну, хотя бы в последние годы?

— Нигде.

— Почему?

Разве это имеет отношение к его просьбе? Имеет? Ну, что ж... До аншлюса работал в научной лаборатории крупной австро-германской электротехнической компании. В 1938 году был уволен: недостаточно почтительно отозвался о Гитлере. Когда фашисты стали хозяевами Австрии, ни о какой штатной работе, конечно, не могло быть и речи: у них цепкая память, у наци. Хорошо еще, что не угодил в концлагерь.