Кардинал молчит. Генерал, выдержав паузу, наконец обращается к кардиналу. Перервин замечает, что на этот раз пришла очередь генералу подбирать наиболее точные слова.

— Извольте, господин кардинал, я коротко изложу вам нашу точку зрения по интересующему вас вопросу... Политика Советского правительства ясно выражена в известной Московской декларации союзников, в неоднократных заявлениях Советского Союза, а также в обращении маршала Толбухина. Советская Армия пришла в Австрию с единственной целью разгрома гитлеровской армии и освобождения Австрии. Других целей она перед собой не ставила и не ставит.

Несколько мгновений длится молчание. Ответ генерала явно не удовлетворяет гостя, и кардинал замечает: [186]

— Мировая история говорит, что победитель, завоевав страну, всегда диктует состав нового правительства.

— Аналогия на этот раз не приводит к верному выводу, господин кардинал. Советская Армия пришла в Австрию без своих кандидатур в будущее австрийское правительство. Австрией должны управлять австрийцы и никто другой. Мы ничего никому не навязываем — ни своих убеждений, ни своего государственного строя, ни наших форм общественной жизни, хотя в то же время открыто говорим о превосходстве социализма над капитализмом и гордимся тем, что мы — первое социалистическое государство на земле. Повторяю, судьбу Австрии должен решить австрийский народ. Мы лишь заинтересованы, чтобы Австрия развивалась по демократическому пути, чтобы в ней были установлены демократические порядки. Вот и все, чего мы желаем. Думаю, это вполне закономерное желание, тем более что оно, насколько я знаю, не расходится с интересами народа Австрии.

— Я нахожу политику вашего правительства весьма благоразумной, заслуживающей всяческого одобрения, — и кардинал поднимается. — Мне остается лишь поблагодарить вас, господин комендант, за столь откровенный разговор и внесение ясности в вопрос о судьбах австрийской церкви. Теперь я могу безбоязненно отдать духовенству свое повеление открыть все храмы и вознести молитвы господу богу за его благодеяния.

— Это право церковных властей и верующих, — сухо замечает генерал.

Еще раз поблагодарив коменданта за любезный прием, кардинал величественно, неторопливо покидает кабинет. За ним почтительно шагает переводчик.

— Да, иные времена, иные песни, — улыбается Перервин. — Когда Гитлер явился в Австрию, этот же князь церкви в соборе святого Стефана торжественно поздравлял своих прихожан с великим праздником.

Генерал молча стоит у окна. Там, за окном, сотни венцев очищают мостовую от щебня и мусора.

Неожиданно, словно электрический ток, пробегает по толпе:

— Кардинал!.. Кардинал!.. [187]

Все поворачиваются к подъезду нашего дома и смиренно склоняют головы. И Благодатов видит только сгорбленные спины.

А кардинал, суровый, непроницаемый, медленно идет по тротуару, не удостаивая даже взглядом свою покорную паству.

Какая-то старушка, оказавшись рядом с кардиналом, падает ниц. Она тянется поцеловать край его сутаны.

Кардинал словно не видит ее. Будто отрешенный от всего земного, он проходит мимо. Старуха тычется лицом в щебень и замирает в такой позе.

— Да, сила. Темная сила, — задумчиво говорит генерал. — За ней стоят века, традиции, переходящие из рода в род, панический страх перед неведомым богом — всеведущим, всевидящим, всемогущим. А вдумаешься — до чего нелепо и глупо. Словно вера в черта с козлиными копытцами, в бабу-ягу на помеле.

— Да, нелепо, а факт. От него никуда не уйдешь, — откликается Перервин. — И с монсеньером надо держать ухо востро. Ох, как востро.

Друзья из Флорисдорфа

В просторном светлом кабинете коменданта тесновато: пришла делегация флорисдорфских рабочих.

Тесной группой стоят они в кабинете, жмутся к двери, не решаются подойти к столу.

— Входите, товарищи, входите, — радушно приглашает комендант. — Присаживайтесь. В ногах правды нет.

Переглянувшись, нерешительно садятся на краешки стульев.

Первым начинает обувши мастер Хрумель, мужчина лет шестидесяти: крепко сбитая коренастая фигура, резкие черты лица, глубокие морщины, большие натруженные руки.

Хрумель волнуется. Нужные слова не сразу приходят к нему. Он говорит отрывисто, с вынужденными паузами, но в речи его, в интонациях, большое чувство, подкупающая искренность.

— Мы — рабочие из Флорисдорфа. Пришли по своему желанию. И по воле тех, кто остался там, во Флорисдорфе. Они послали нас и сказали: «Идите и передайте, что наши рабочие сердца с вами, советские товарищи. [188] Скажите, что мы, австрийские рабочие, — ваши должники до гробовой доски. Вы пролили кровь за наше освобождение, и нет такой благодарности, которая была бы равна вашим жертвам, вашему героизму, вашему подвигу».

Старый Хрумель на мгновение останавливается. Авдеев переводит его слова, а он внимательно следит за ним, словно хочет удостовериться, правильно ли этот молодой лейтенант передает его мысль.

— Да, наши сердца с вами. Давно с вами, — продолжает старик. — Еще с тех пор, как услышали мы о вашей революции, великой революции семнадцатого года... Хорошие вы люди, настоящие. И сердце у вас горячее, отзывчивое. Спасибо вам за все это от рабочих Австрии, — и старый Хрумель склоняется в низком поклоне.

Генерал взволнован. Он быстро подходит к мастеру и крепко жмет его большую сильную руку.

— Позвольте, друзья, от всего сердца поблагодарить вас за теплые слова, обращенные к нашему народу. Прошу передать всем рабочим, всем простым людям Флорисдорфа наши самые дружеские чувства к ним... А теперь давайте посидим и поговорим: не слишком часто у меня такие дорогие гости.

Генерал садится рядом с рабочими. Гости удобно рассаживаются, нет недавнего напряжения в лицах, и, перебивая друг друга, они рассказывают о революционных боях. Подчас они увлекаются, забывают, что генерал, может быть, плохо понимает по-немецки, и Авдееву приходится останавливать их, чтобы успеть перевести.

Начинают издалека — с 1917 года, когда эхо Октябрьской революции грозно прокатывается по всей Австрии.

Австрийские рабочие поднимаются на борьбу. Через год вспыхивает революция. Кое-где образованы Советы рабочих и солдатских депутатов. В Вене солдатские демонстрации, уличные столкновения рабочих с полицией.

Под давлением революционной волны Австрия провозглашена республикой. Во главе правительства становится социал-демократ Реннер. Он переходит на сторону буржуазии и с помощью социал-демократических лидеров подавляет революционное движение. [189]

Но рабочие не сдаются. Летом 1927 года в ответ на полицейскую провокацию Вену захлестывает многотысячная демонстрация трудящихся. Полиция открывает огонь. Льется кровь.

И опять поднимаются рабочие Вены. Это уже зимой 1934 года, когда правительство Дольфуса, тесно связанное с итальянским фашизмом, начинает вооруженный поход против рабочих Вены. На этот раз бок о бок с коммунистами сражаются с полицией шуцбундовцы — члены боевой организации австрийских социал-демократов. И снова поражение, казни, аресты, ссылки. И снова кровь на венских улицах.

Потом пришли фашисты.

— Да, это была черная ночь, — подхватывает старый литейщик Цуккер. — Страшная черная ночь — убийства, насилия, издевательства... Не будем ее вспоминать. Кончилась она. Руки по работе истосковались, по настоящей работе... Наши заводы разбиты: фашисты постарались. Но мы подумали, потолковали и решили: кое-что можно пустить в ход. С вашей помощью, конечно. Поговорили с бургомистром Кернером. И вот теперь пришли к вам. Нам будет позволено восстановить кое-какие цехи, господин комендант?

— Еще бы, конечно, будет позволено!

И вот уже на столе разложены чертежи. Над ними склонились рабочие вместе с генералом. Идет разговор о моторах, фильтрах, трансмиссиях, фрезах. Подчас даже вспыхивает быстрый горячий спор.

Генерал не ахти как разбирается в этих терминах. Да и переводчик как будто не слишком силен в технике. Но генерал старается понять, как велики восстановительные работы. К тому же не хочется торопить посетителей: такие люди нужны ему, как воздух...

— Очень рад был побеседовать с вами, — прощается с рабочими генерал. — Очень рад. Завтра приедет к вам мой инженер и выяснит все на месте. Со своей стороны обещаю помочь, чем могу.

Свободный художник

Ушли рабочие, и на пороге крупный мужчина лет за сорок. Одутловатые, до синевы выбритые щеки. Под глазами, подернутыми красноватой паутинкой, склеротические мешки. Взлохмаченные волосы. Яркий галстук бабочкой. [190] На пальце массивное золотое кольцо. На нем то ли какой-то замысловатый герб, то ли старинная печать.

Посетитель непринужденно подходит к столу, многозначительно называет свою фамилию и несколько мгновений ждет, какое впечатление произведет она на генерала.

Фамилия ничего не говорит коменданту, и он молча предлагает посетителю кресло.

— Я свободный художник, — удобно усевшись, начинает посетитель. — Владею разными жанрами: пейзаж, портретная живопись, художественное оформление. Имею солидные рекомендации, но, думаю, нет смысла их предъявлять — мое имя достаточно известно венцам... Я не утомляю вашего внимания? — очевидно заметив что-то в лице генерала, учтиво осведомляется художник.

Нет, генерал не утомлен, но он хотел бы перейти к конкретной цели визита: в приемной еще много посетителей и всех их надо принять сегодня.

— В таком случае буду краток. Не угодно ли вам, господин генерал, использовать мои возможности? Может быть, оформление стендов? Или панно? Или — да позволено мне предложить — ваш портрет? Скажем, на фоне победного боя. Или здесь, в кабинете. Убежден, он доставит вам удовольствие. Убежден.