Штабс-капитан удобно усаживается у окна, просит Зину разрешить закурить и начинает:

— Итак, в первых числах июля — значит, всего лишь несколько дней назад — взбунтовались солдаты, рабочие, пресловутая Красная гвардия. Вы себе представляете, господа: весь Невский, весь наш блестящий Невский, залит этой вооруженной до зубов бандой. На плакатах лозунг: «Вся власть Советам!» А это в переводе на простой [25] русский язык значит: анархия, разбой, развал фронта. И вдохновитель всего этого — Ленин... Вот так обстоят дела, Зинаида Афанасьевна.

— Продолжайте, господин штабс-капитан, — сухо откликается Зина, но я вижу, как она вся напряглась, словно для прыжка.

— Скажу откровенно, господа, меня оторопь взяла: ведь до сих пор мы всегда лялькались с этим сбродом. Но, слава богу, на этот раз все кончилось так, как надо. Главнокомандующий Петроградского военного округа генерал Половцев приказывает открыть по банде пулеметный огонь. Казаки в конном строю с шашками наголо врезаются в толпу. И банда бежит, оставляя на мостовой убитых и раненых. Да иначе и быть не могло: изменник — всегда трус.

— Вы всех демонстрантов считаете изменниками, штабс-капитан? — спрашивает Зина, и голос ее дрожит от волнения.

— Да, Зинаида Афанасьевна. Вольными или невольными, но изменниками. А большевики, Ленин подстрекают их на эти безобразия. Однако этим дело не кончилось, господа. По приказу генерала Половцева воинские части громят редакции «Правды» и «Окопной правды». И, что самое главное, отдают приказ об аресте Ленина.

— Ленин арестован? — вырывается у Зины.

— К сожалению, нет. Но мне передавал адъютант главнокомандующего, что генерал Половцев приказал своим лучшим агентам доставить Ленина «в целом виде или в разобранном».

— Что это значит?

— Это значит, — улыбается офицер, — что арестованные очень часто пытаются бежать, и тогда конвойные в них стреляют.

— Вы хотите убить Ленина? Как это гадко! — горячо вырывается у Зины.

— Ну зачем же такое громкое слово — убить! Просто его или пристрелят при попытке к бегству, или повесят по приговору суда. Так что все будет в строгих рамках законности. И должен вас порадовать, господа: мы на пороге больших и радостных событий. Я не имею права разглашать государственную тайну, но, уверяю вас, мы [26] скоро, очень скоро заставим воевать эту бунтующую солдатню...

— А не кажется ли вам, господин штабс-капитан, — раздраженно перебиваю я, — что мы, офицеры, не имеем никаких оснований так презрительно отзываться о наших солдатах, которые на своих плечах несут всю тяжесть войны?

— Дело не в словах, поручик. Дело в том, что мы заставим их воевать.

— А сами останетесь на том же тепленьком и безопасном месте в штабной канцелярии? — раскрасневшись от возмущения, бросает Зина. — Не так ли штабс-капитан?

Офицер резко поворачивается к Зине. В его прищуренных глазах злоба, но он сдерживает себя и медленно, выбирая слова, говорит:

— Я мужчина и не позволю себе грубо ответить женщине, даже оскорбившей русского офицера. Но разрешите задать вам вопрос, Зинаида Афанасьевна: вы только сочувствующая большевикам или уже большевичка?

— Нет, штабс-капитан, я не большевичка, — так же раздельно, отчеканивая каждое слово, говорит Зина. — Я простая русская девушка, которая хочет, чтобы война скорее кончилась и чтобы голодные и бедные получили хлеб и землю. Вот и все... Алеша, я выйду в коридор — в купе душно...

Мы снова стоим у открытого окна, и Зина, крепко сжимая мою руку, горячо шепчет:

— Он лжет, Алеша! Мой отец знает семью Ульяновых — у нас давнишние общие знакомые. И хотя мой отец не большевик, совсем не большевик, но папа говорит, что это очень хорошая, очень честная русская семья. И можно не соглашаться с Лениным, но не уважать его нельзя... А они хотят убить Ленина. Какой ужас!.. Скажите, Алеша, ведь армия не позволит этого, защитит его? Скажите, Алеша, — не позволит?

— Нет, Зина, не позволит, — неожиданно для самого себя, но уверенно отвечаю я.

— Знала, что так ответите. Знала, Алеша, — радостно шепчет Зина. [27]

Когда поезд медленно шел вдоль платформы станции Орша, я увидел стоявшего в группе солдат офицера с чемоданом в руке.

Неужели мой однополчанин, подпоручик Денисов?

На ходу выскакиваю из вагона.

— Митя! Какими судьбами?

— Жив! Жив Алешка! Молодчина! — радостно сияет глазами Денисов. — А я, откровенно говоря, думал, что уже больше не играть нам с тобой в шашки: ведь ни одной строки за три месяца... В полк? Ну, значит, вместе.

— А ты откуда? Тоже царапнули?..

— Нет. В Питере был. Делегатом от конференции большевиков Западного фронта.

— Погоди, Митя. На конференции большевиков?.. Да ты-то тут причем?.. Или...

— Вот именно, — улыбается Денисов. — И таращить глаза нечего: за три месяца, пока тебя штопали, много воды утекло. Ты наш полк не узнаешь.

Вокзальный колокол гулко отбивает два удара.

— Митя, пойдем ко мне. Расскажи о наших. Ведь я ничего не знаю... Ты где устроился?

— Да вот тут, рядышком. В третьем классе. С делегатами,—и он кивает головой на группу солдат, стоящих на платформе. Среди них я замечаю младшего унтер-офицера моей роты Калашникова.

— Калашников? И он тоже? — удивленно вырывается у меня.

— Ну, Калашников старый большевик. Еще при тебе им был, — улыбается Денисов. — А я молодой.

— Как же я не знал?

— В ту пору об этом объявлять перед фронтом не могли. Да и сейчас кричать не следует: войной на нас пошли генералы...

Колокол бьет три раза.

— Ну, Алексей, я своих предупрежу — и к тебе...

Мы с Денисовым сидим в купе. Сандомирский сошел на какой-то промежуточной станции, штабс-капитан после нашего разговора демонстративно перебрался в соседнее купе, а Зина забралась на верхнюю полку и мирно спит.

Денисов рассказывает, как летом Керенский затеял большое наступление, чтобы поправить свое шаткое положение [28] и выслужиться перед союзниками. Наступление провалилось: операция была плохо разработана, не хватало снарядов, а главное, солдатам опостылела война.

— Но что же дальше, Митя?

— Ты о войне спрашиваешь? Довольно кровь проливать за чужой карман. Сейчас другое важно: прогнать взашей всех этих «временных». А когда власть перейдет к нам, мы предложим всем мир — справедливый и честный, мир без всяких аннексий и контрибуций, без победителей и побежденных. Ну, а если и это не поможет и они пойдут на нас войной — будем драться. Как черти драться! Потому что будем знать, за что деремся и что защищаем... А пока, Алексей, надо быть начеку, в оба глаза смотреть.

И Денисов рассказывает, как была разгромлена в Питере мирная демонстрация, как подняли головы генералы, начав поход против народа, против рабочих, крестьян, солдат, против большевиков.

— Да, нам придется с тобой, Алексей, глядеть в оба глаза, — повторяет Денисов.

— Ты говоришь, Митя, так, словно я тоже большевик.

— Нет, ты не большевик, Алексей. Пока не большевик. Но, понимаешь, время сейчас такое, что жизнь обойти бочком не удастся, в тараканьей щели за шашками не отсидишься. Придется тебе выбирать — с ними или с нами. Так вот, мне и кажется, что с ними тебе не по пути. Значит, к нам придешь. Верно я говорю?

— Вроде бы верно, Митя. Но мне надо разобраться, оглядеться.

— Правильно. Приедешь в полк и оглядишься. Только поторапливайся, Алексей: время сейчас быстро летит... Да, чтобы не забыть. О нашем с тобой разговоре не очень-то распространяйся: нашего брата, большевика, начальство сегодня не больно жалует, а завтра и к стенке может поставить. Ведь, шутка сказать, на самого Ленина замахнулись.

— Митя, скажи, кто он, этот Ленин? Разное о нем говорят.

— Ленин, — задумчиво говорит Денисов, и глаза его теплеют. — Разве расскажешь о нем в двух словах? Одно могу сказать: не было и нет на свете второго такого, как Ленин. А что клевещут, грязью стараются замарать, [29] так это понятно: боится и ненавидит его вся эта богатая свора, убить хочет... Нет, не отдадим товарища Ленина! Грудью встанем, сами умрем, а Ленин жив будет!.. Ну, к своим пора. Еще в полку наговоримся. Будь здоров.

— Подождите, подпоручик!—неожиданно раздается сверху голос Зины, и она легко прыгает к нам. — Позвольте вам руку пожать.

— Мне? За что? — удивленно спрашивает Денисов, но протягивает руку и отвечает Зине таким же крепким рукопожатием.

— За все, что говорили. И за Ленина. За то, что не отдадите его, — и Зина, вспыхнув, быстро выходит в коридор.

— Кто это, Алексей?

— Сестра милосердия. Попутчица, — отвечаю я, почему-то смущенно отводя глаза.

— К нам в полк?

— Нет, в Маневичи. В госпиталь.

— А-а... Ну, будь здоров.

* * *

Было пасмурно и душно, когда наш поезд пришел в Маневичи. На горизонте висела темно-лиловая грозовая туча. Порывистый ветер шумел в деревьях, гнал столбы пыли по площади перед вокзалом.

Мы прощались с Зиной: она уезжала в свой госпиталь, я — в полк.

Отойдя в сторонку, мы молча стояли, не зная, что сказать друг другу. На сердце было тоскливо, и так обидно, что поезд все-таки пришел в Маневичи, а не застрял где-то в пути на сутки, на неделю, на месяц.

— Руднева! — раздается звонкий голос сестры милосердия, зовущей Зину к санитарной повозке.

Зина на мгновение доверчиво прижимается ко мне и шепчет:

— Алеша, милый, не забывай. Мне будет так одиноко без тебя, — и глаза у Зины большие, влажные, ласковые.

Мне хочется обнять ее, поцеловать эти глаза, сказать какие-то большие, хорошие слова, но я только крепко жму ее руку и бормочу что-то невнятное, глупое.

Подхватив свой чемодан, Зина бежит по платформе. Потом останавливается, машет мне рукой и исчезает за [30] углом облупившегося приземистого вокзального здания.

Я еду в полк молчаливый, сумрачный и злой на себя за то, что так нелепо попрощался с Зиной. И в то же время на сердце радостно и чуть жутко от нового, еще неизведанного, большого чувства, от этого горячего «ты», впервые вырвавшегося у Зины.