— Я? Но при чем тут я?

— А вот при чем.

И, словно прыгая с обрыва в воду, я говорю ей, как увидел ее глаза, ждущие моего решения, как осудили они меня за то, что прогнал солдат, и как похвалили, когда я вернул их...

— Ой! — испуганно вскрикивает Зина.

С грохотом и лязгом за окном несется встречный поезд. Зина откидывается назад, я обхватываю ее рукой, ее волосы касаются моего лица, я чувствую их запах, и мне хочется, чтобы этот встречный поезд шел долго-долго, до самой Москвы...

— Нет, ваш прапорщик Богомазов был гадкий человек, — говорит Зина. — Но это, вероятно, потому, что он был в тылу. Нет, на фронте он был бы не таким, этот прапорщик Богомазов.

— На фронте тоже немало цепных собак, Зина. [20]

И я рассказываю о нашем командире бригады, генерал-майоре Тараховском. Первый раз увидишь его — залюбуешься: стройный, мускулистый, сидит как влитой на своем английском скакуне. А познакомишься поближе — мерзость. Ходит со стеком и бьет этим стеком солдат по лицу, младших офицеров по спине. За что? Да ни за что. Просто покажется ему, что плохо отдал честь, что не застегнут на все пуговицы. И этого достаточно.

Или, скажем, наш капитан Яновский. Пьяница, горлодер. Ни одного дня не может прожить без зуботычин.

— А настоящие люди есть? Настоящие? — нетерпеливо допытывается Зина.

— Ну, конечно, есть, Зина.

И теперь я уже рассказываю о гранатометчике, подпоручике Денисове. Он всегда какой-то спокойный, уверенный в себе — словно все ему в жизни понятно и ясно. Солдаты его любят. А офицеры... Офицеры по-разному к нему относятся. Одни уважают, другие побаиваются. Уважал даже капитан Яновский, хотя, я знаю, он недолюбливает его. Понимаете, Зина, сила у Денисова какая-то внутренняя... Словом, хороший он человек. Наш.

— Наш? Что это значит, Алеша?

— Не знаю. Объяснить не могу... Вот Яновский не наш, а Денисов наш.

— Вы с ним говорили? С Денисовым?

— Конечно, говорил. Когда на фронте бывало затишье, ночи напролет в землянке в шашки дулись.

— Нет! О большом, о главном говорили? Ну, хотя бы, победим мы или не победим? За что воюем? Что будет с нами?

— Не приходилось... Ведь это только сейчас все говорят, спорят, гадают. А тогда все было ясно: приказано идти в атаку — иди, не приказано — сиди.

— А вы сами, Алеша, знаете?.. Вот вы недавно сказали, что мы должны победить.

— Должны, Зина. На войне по-разному бывает: сегодня — неудача, завтра — победа.

— А если сделать так, как большевики говорят? Всем мир предложить. Справедливый мир.

— Хорошо. Конечно, хорошо, Зина. Но как это сделать? Как?.. [21]

В Москву, на Павелецкий вокзал, приезжаем утром.

На привокзальной площади пыль, суета и шум. Вереница легковых извозчиков и ломовых подвод. Снуют мальчишки, предлагают пачки папирос — «Иру», «Яву». Густая, разношерстная толпа пассажиров. И много военных.

Бросается в глаза, что солдаты редко, очень редко отдают честь офицерам, а офицеры делают вид, что так и следует. И я поступаю так же, как они.

Нет, не потому, что рядом со мной Зина и мне не хочется при ней поднимать скандал. А вот почему — не знаю.

Может быть, свыкся с этим? Или эта сторона нашей армейской жизни пуста и мелка по сравнению с тем большим и важным, о чем говорила со мной Зина?

Не знаю. Некогда думать...

Садимся в извозчичью пролетку. Наши чемоданы в ногах у старика возницы.

Он оказывается очень словоохотливым, этот старый московский извозчик. Хлестнув своего дряхленького конька ременным кнутом и сдвинув назад выцветшую шляпу, тотчас же вступает в разговор.

— Значит, на Брестский вокзал желаете? Понятно: на фронт путь держите. А позвольте спросить, господин офицер, до каких пор будет вот этакое бесправительственное положение? Царь от нас отказался, другого вроде не обозначается, а у власти шатание и никакой твердости.

— Погоди, старина, соберется Учредительное собрание, и все встанет на свое место, — отвечаю я, чувствуя, что говорю не свои слова, а повторяю подслушанное в вагоне.

— Годить-то невмоготу, господин хороший. Да и дождемся ли чего толкового — это еще на воде вилами писано. А пока надо бы хуже, да нельзя. Корму лошаденке не достать, семейство без хлеба сидит.

Сивый мерин шагом взбирается в гору на Красную площадь. Слева — громада кремлевских стен, справа — витые купола Василия Блаженного, резные каменные крыльца, и на них вывеска, аляповато измалеванная на жести: «Пейте коньяк Шустова». [22]

Неожиданно где-то рядом раздается знакомая солдатская песня.

Взвейтесь, соколы, орлами,Полно горе горевать!То ли дело под шатрамиВ поле лагерем стоять...

С Варварки в сторону Спасских ворот выходят солдаты. Идут вразброд, лениво, устало.

— Вот они — «соколы», — показывая кнутовищем на солдат, ухмыляется извозчик. — У начальства ружьев настоящих не хватает, так поделали деревянные.

Выезжаем на Тверскую.

Еще утро, а эта главная московская улица уже полна суеты. Громыхая по булыжнику железными шинами, движется обоз ломовых с тюками, кипами, ящиками. Извозчики, чмокая, дергая вожжами, подбадривают кнутами усталых лошадей. Стоят длинные очереди москвичей у хлебных лавок. Проносится парный щегольской выезд, в коляске усатый седой полковник с молодой дамой под кружевным зонтиком. Навстречу тихо движется вереница двуколок с красным крестом на зеленых брезентовых полотнищах.

— Когда же замирение выйдет, господин офицер? — тихо спрашивает извозчик, внимательно следя глазами за медленно проезжающими двуколками. — Ведь заждался народ. Ох, как заждался.

— Разобьем немцев — и будет замирение, — отвечаю я.

— Разобьем? — переспрашивает возница, и в голосе его еле скрытое раздражение. — Значит, еще тысячи молодых в землю закопать? Так на кой мне, старику, такая победа, когда все мои сыны до последнего в землю лягут? Да и будет ли она, эта победа? Небось видели, ваше благородие, деревянные ружьишки? С ними не то что от немца — от шавки не отобьешься. Нет, о победе помолчать следует. Поговорили — и будет...

Снова тарахтят по булыжнику железные ободья ломовиков, покрикивают извозчики, гомонят женщины в хлебных очередях, и новые вереницы двуколок с красными крестами едут по Тверской.

Наконец сворачиваем влево, в низину, где, прижавшись к железнодорожным путям и товарным складам, стоит полукруглое здание Брестского вокзала. [23]

Неожиданно наперерез нам идет грузовик. В его кузове тесно друг к другу стоят какие-то штатские, очевидно, рабочие. В руках винтовки, на рукавах красные повязки.

— Кто это, дедушка?—удивленно спрашивает Зина.

— Красная большевистская гвардия рабочих и крестьян, дамочка, — и старик с гордостью смотрит вслед автомобилю. — Им до всего есть дело, этим красногвардейцам. И везде они — хозяева: на заводе, на улице, дома, в лавке. Знают, чего хотят. Им перво-наперво замирение подай, хлеб, землю и волю подай. И не тогда, когда рак свистнет, а сей момент. Понятно вам, дамочка?

— Понятно, дедушка, — тихо отвечает Зина, ласково смотря на возницу.

— Ну вот, слава создателю, и приехали, — говорит извозчик и, кряхтя, слезает с облучка. — Вижу, сердце у тебя до людской нужды доходчивое, девушка, — сняв картуз, склоняет седую голову возница. — Дай бог тебе здоровья, доченька... И вам того же, ваше благородие, — сухо, для проформы, бросает он в мою сторону, хотя я только что заплатил ему по крайней мере вдвое больше, чем он мог мечтать.

Взобравшись на облучок и чмокнув на лошадь, извозчик медленно отъезжает к стоянке.

— Как все сложно, Алеша. Как сложно, — задумчиво говорит Зина, смотря вслед старому вознице.

* * *

Получить билеты на Брестском вокзале оказалось хлопотнее, чем в Саратове. Однако мы с Зиной успели до посадки в поезд раздобыть верхние плацкартные места второго класса до Минска и, терпеливо выстояв в очереди, с аппетитом съесть в вокзальном буфете постные московские щи и пшенную кашу без масла, закусив моим, совсем уже черствым, госпитальным хлебом.

В наше купе первым входит офицер с объемистым кожаным чемоданом. Он рекомендуется штабс-капитаном Шмидтом, галантно уступает Зине свое нижнее место и тут же не без гордости докладывает, что состоит на службе в минской канцелярии дежурного генерала.

Вслед за штабс-капитаном входит и четвертый пассажир. Вернее, вначале появляется его поклажа — бесконечные свертки, чемоданы и два больших ящика, заполнившие [24] все купе. А за поклажей — владелец: пожилой полный мужчина в добротно сшитом сером костюме.

— Сандомирский Иосиф Семенович, коммерсант, — утирая пот с лица и еле протискиваясь среди груды своих вещей, доводит до нашего сведения новый пассажир.

— А не кажется ли вам, гражданин коммерсант, что вы ошиблись адресом, решив, будто попали в товарный вагон? — резко обрывает его штабс-капитан. — Притащили свои бебехи и думаете, что мы все стерпим. Нет, почтеннейший, прошло то время, когда нам, русским, на голову садилась всякая шваль. Прошло... Проводник! Проводник!

— Не извольте беспокоиться, господин офицер. Сейчас все будет в порядке. Сейчас, — суетится Сандомирский.

Действительно, через пять минут с помощью проводника и носильщиков ящики куда-то исчезают, пакеты и свертки засунуты под полки, и только громадный чемодан штабс-капитана торжественно громоздится среди купе.

— Мерзкая черта у этой нации — нахальство! — не унимается штабс-капитан. — Ну, да всему приходит конец... Скажите, гражданин Сандомирский, кто такой Ленин? Откуда родом? Какой нации?

Коммерсант бормочет что-то невразумительное.

— Ленин — волжанин. Родом из Симбирска, — чуть порозовев от волнения, тихо, но твердо бросает Зина.

— Слышал и эту версию. Слышал. Но, увы, это лживая большевистская версия... Простите, не имею чести знать вашего имени и отчества... Зинаида Афанасьевна. Очень приятно... Кстати, вам известны последние петроградские события? Нет? О, в таком случае вам повезло, господа: я видел все собственными глазами.