Марианна: — Всего-то надо с десяток гвоздик… Лучше сэкономь на чем-нибудь другом.

— Как ты можешь так говорить?! Экономить на цветах для мужниной могилы? Эх, доченька, сразу видно, что ты еще ничего в жизни не видела. Аделе жмут туфли — сил нет терпеть.

— Тогда заплати ему, сколько просит. Может, они и в самом деле с побережья приезжают, тогда одна дорога, знаешь, во сколько обходится…

— Молодой человек, отдавай вот эти шесть белых и те шесть бело-розовых за триста пятьдесят. Триста пятьдесят — ни нашим, ни вашим.

— Мне, дорогая синьора, вашего не надо.

— Нет, вы только послушайте! Что ж ты мне свои цветы бесплатно, что ли, отдаешь?

— А что? Забирайте. Мне вашего не надо. Берите!

— Час от часу не легче! Зачем же так… Что я, нищенка?!

Тетя Карла не унимается и все ворчит, ворчит. Входя в кладбищенские ворота с одиннадцатью гвоздиками, выторгованными за триста двадцать лир, и целым пучком декоративной травы в придачу (букет упакован по всем правилам, в вощеную бумагу; видны только концы стеблей, засунутых в воронку из фольги).

— Видела, какая обдираловка? Каждый день понемногу, а в результате все они — на колесах. Когда я трясусь на трамвае и вижу нескончаемые вереницы машин, единственное мое утешение — сознавать, что есть в них и моя доля. Сижу и прикидываю: вот это крыло, например, или фары, или запасное колесо наверняка куплены за счет разницы в цене зерна и хлеба, который я покупаю.

Аделе: —Так уж устроен мир. Один толкает тачку, другой разъезжает на автомобиле.

День выдался как по заказу — для покойников. Красновато-голубоватый свет, пронизывающий поднимающиеся от земли испарения, напоминает о том, что где-то есть солнце, светит себе для африканцев или для избранных. Когда минуешь массивный мавзолей — могилу могил, высящуюся у входа, и перед глазами возникает безотрадная картина кладбища, невольно думаешь, что пришел сюда только потому, что вход бесплатный. Гулко отдаются шаги по безмолвным аллеям, обсаженным скользкими от плесени деревьями; повсюду изгороди из окаменевших бессмертников; увядшие цветы, жухлые декоративные растения, а впереди — море однообразных предметов: надгробия, кресты, статуэтки, колонны и колонки, ангелочки, плиты, обелиски, много-много подряд, все голые, обледеневшие. Женщины и мужчины в черном, целыми семьями, хмурые, подавленные, влачат по геометрически точно расчерченным аллеям и аллейкам свою бренную плоть. Последние могикане распавшегося в прах мира, могильщики рода человеческого. А кто же погребет их?

Сестры идут рядом, Марианна — чуть поодаль. Сколько она себя помнит, всегда было так: наступали ей на пятки или ворчали: «Куда спешишь?!». Теперь, когда она выросла, ей стало повольготнее: можно идти сбоку или позади. Но к участию в разговорах ее пока не допускают. Подумаешь, секреты…

— Как мои дела, спрашиваешь? Что может быть хорошего, если батраки корчат из себя законников: являются с письменными требованиями. Не ты, понимаешь, ставишь им условия, а они тебе. Да еще эта чертовщина с погодой! Где это видано, чтобы на Corpusdomini[9] шел снег?

Сестры Трабальо скроены на один лад: короткая шея, широкие квадратные плечи, крутые бедра; обе еще довольно бодрые.

Карла: — Говоришь, на машине? Ты уверена?

Марианна невольно прислушивается. Мать отвечает вполголоса, похоже — оправдывается, слова повисают в воздухе. Тетя Карла, наоборот, разговаривает как человек, привыкший к простору — к гумну, к полю. На ее громкий голос многие из этих людей в черном оборачиваются. В детстве Марианна этого стеснялась, а теперь… Не то чтобы ей это нравилось, просто безразлично стало.

— Я ничего не говорю. Но ведь надо позаботиться о приданом… А жених-то что за человек? Работает вместе с ней на заводе?

В ответ опять что-то невразумительное.

— А зачем тянуть? Такая вымахала здоровая девка! Конфеткой ее уж не позабавишь. Вот что я посоветую: постарайся познакомиться с матерью ухажера. Какая мать, такие и дети. Я говорю о сыновьях, конечно. А далеко они зашли или нет…

Пришлось посторониться и идти гуськом вдоль могильной ограды, так как сзади приближался кладбищенский автобус.

Карла (многозначительно): — Все равно рано или поздно все там будем. — Она показала на автобус и на сидевших в нем людей. Потом — Зло берет. Послушать тебя, только ты одна такая разнесчастная.

— Да уж, счастливой меня не назовешь. Один этот тип чего мне стоил…

— Будто мой не куролесил! В сто раз больше твоего! Только я никогда нос не вешала. Но и не задирала выше, чем надо. Главное мое несчастье (а у меня их тоже было немало), что он оставил меня в том возрасте, когда человеку осточертевает жить на болоте, воевать с комарами и с мошкарой и спать на колючей соломе, — хочется пожить с удобствами.

— Неужели ты не можешь говорить потише?

— А дети… Что ты сравниваешь? У меня парни, у тебя девка. Чем она скорее выскочит замуж, тем лучше. С парнями же наоборот. Я им говорю, пока нет особой нужды в помощницах, повремените… Вот, говорю, когда будет вашей маме за пятьдесят…

— Как? Разве тебе еще не исполнилось?

— Ну, за пятьдесят пять… Потому как… Коль на то пошло, о наследниках теперь думать нечего. Известно: молодые крестьянствовать не желают.

— Я, дорогая сестрица, ничего тебе не скажу. Каждый в своем доме хозяин. Но, смотри… Будешь упрямиться, привередничать…

Прошли перекресток. Там, с правой стороны, начинается участок, где похоронен дядя Джакомо.

— …ведь того принца можно всю жизнь искать и не найти…

Тетя Карла вдруг остановилась как вкопанная, только шею вперед вытягивает… В глазах недоумение и испуг:

— Пресвятая дева…

Весь участок острижен наголо, перекопан, прополот и выровнен. Чернеет несколько свежих могил, и все…

— Господи Иисусе…

Бедная тетя Карла не верит своим глазам.

И как-то странно, мелкими шажками, не по-крестьянски, одной рукой — той, что сжимает гвоздики, — придерживая под животом пальто, другой приподнимая подол юбки, засеменила туда, где еще в прошлом году накануне дня поминовения усопших красовалась доска из каррарского мрамора с бронзовыми лавровыми листьями и надписью, а под овальной фотографией покойного горела лампадка. Аделе ринулась, задыхаясь, за сестрой, словно та без нее непременно должна была натворить что-нибудь непотребное. Но в этих туфлях, которые она совсем разучилась носить, она с трудом ковыляет и все больше отстает. Марианна — та поспевает. Но, собственно, куда идти-то? Ничего же не осталось! А ведь могила у дяди была совсем неплохая. Она ей даже нравилась. Бывало, выдернешь сорняки, поставишь возле лампадки дюжину гвоздичек, и вид у могилы становится вполне благопристойный. К тому же, в понимании Марианны похороны все ставили на свое место: человек умирает, стало быть, кончаются его мучения, но что-то от него все-таки остается, и раз в год им кто-нибудь занимается. И еще: есть такие уголки, которые много значат в детстве, а в дальнейшей жизни служат вехами, поэтому надо, чтобы они оставались как были, даже если никакой ценности не представляют. Если же все начисто меняется, бесследно исчезает, даже могилы…

Само место можно найти, потому что могила дяди Джакомо была в первом ряду, в промежутке между скамейкой и железной урной для бумаги и высохших цветов. Но именно здесь, прямо как нарочно, чернеет одна из новых могил, вырытая, судя по свежей земле, всего несколько часов назад. На совсем небольшой, даже не мраморной тумбе — фотография юноши в рубашке с отложным воротничком. На тумбе провернуты четыре дырочки, чтобы укрепить доску с надписью, но, видно, доска еще не готова, или шурупов не захватили, так что могила пока без имени.

Карла (уставившись на чужую, безымянную могилу, уже с раздражением и досадой): — Сам виноват: «Раз я родился в Милане, то и на том свете останусь миланцем…» Будто миланец — это профессия или звание какое!