Сильвия мигом вскочила. На пороге кухни она обернулась и посмотрела на Гавацци, как бы говоря: сама понимаешь, когда дети хотят есть… И скрылась за дверью.

— Папа, одолжи мне пару сигарет!

Гавацци: — А может, хочешь «йогу»? Или кока-колу? Перед тем как съесть бутерброды, — аперитив, после — кружку пива и черный кофе?

— Ты меня извини, товарищ! Понимаешь…

— Я тебе не товарищ. Меня зовут Гавацци, и я реакционерка.

Маркантонио: — Вот что, Инженер, успокойся и помолчи. Гавацци не в гости сюда пришла.

Очкастый: — А зачем же?

Гавацци: — Чтобы убедиться в том, что дети Маркантонио любят совать нос не в свои дела.

Маркантонио (с пафосом): — К твоему сведению, семейство Инверницци — самая настоящая партийная ячейка. У нас друг от друга тайн нет. С каким бы вопросом…

Появляется Сильвия, в каждой руке у нее — по бутерброду.

— На и иди к себе! Нам тут надо поговорить спокойно, по-стариковски. Больше не дам. Иначе хлеба на утро не хватит.

Гавацци: — Спокойно, говоришь?

Очкастый: — Спокойной ночи, товарищ. Извини, если я…

— Завел одну песню: «товарищ, товарищ»…

Сильвия: — Ну вот, теперь все разошлись.

— А двое старших? — интересуется Гавацци.

— Маркантонио: — Да что ты! Они раньше двенадцати… Признаться, я в их возрасте тоже считал, что спать — только время терять.

Сильвия (мужу смущенно): — Ты неисправим.

— Ты права. Единственный твой недостаток, дражайшая моя половина, заключается в том, что твоя половина всегда права.

Гавацци: — Ну как, обмен любезностями окончен? Могу я рассчитывать на ваше внимание хотя бы на протяжении пяти минут?

Супруги умолкли. На сей раз окончательно (надо же уважить товарища, друга). В доме тихо, так тихо, что слышно, как в детской посапывают малыши, в другой комнате работает челюстями, утоляя голод, Инженер, а в кухне капает из крана. Даже диван проявил чуткость: перестал скрипеть.

Гавацци набирает в легкие воздуха и начинает:

— Поскольку ночевать на вашем диване я не намерена… Учитывая, какой оборот приняло дело в пресловутой профсоюзной организации, я надумала… В общем, у меня есть идея, но так как она немного того, необычная… Одним словом, если мы…

В прихожей возня и топот, как в кино после окончания последнего сеанса. Сильвия опускает голову, губы ее неудержимо растягиваются в улыбке… Маркантонио сначала хочет сдержаться, делает над собой усилие, чтобы не засмеяться, и не выдерживает. От этого хохот его еще раскатистей. Врываются два старших сына, те самые, которые считают, что вернуться домой раньше двенадцати (а сейчас десять) — значит опозорить всю мужскую половину семейства Инверницци. Оба разрумянились, через плечо — синий плащ авиационного покроя, в руке — кожаная фуражка. Оба рослые, похожи друг на друга и очень похожи на отца, такие же напористые, жизнерадостные, только моложе.

Один из них: — Голову даю на отсечение, что ты — Гавацци!

Другой: — Можно подумать, что у нас вот тут радар. Кроме шуток, словно сверчок нам в ухо напел: скорее домой, в берлогу! Увидите такое…

Гавацци, преодолев сопротивление дивана, с трудом переносит на свои многострадальные ноги вес огромного туловища.

— Это какой-то зверинец… Зоологический сад!

Сильвия (выйдя из себя, резко): — Ошибаешься, это — семья!

Инженер д'Оливо примостился на вращающемся табурете, похожем на стул пианиста, только повыше, в углу той половины своего кабинета, которая похожа на конструкторское бюро, у чертежной доски. Он прикрепил миллиметровку, взял тонкое перо, напоминающее соломку для прохладительных напитков, и, макая его в маленькую бутылочку с красной тушью, изобразил какую-то машину в разрезе. По мнению Бонци, стоящего за спиной у инженера, это намоточная машина нового типа. Несмотря на позу писаря, уткнувшегося носом в бумагу, на то, что шея инженера вся ушла в острые плечи, спина выгнута дугой и весь он как-то скособочился, такая в нем целеустремленность, что даже скептик Бонци проникается к нему своеобразным пиететом. Но все пропадает, когда инженер д'Оливо выпрямляется и начинает работать на публику: откидывает назад и чуть склоняет набок голову, руку с пером поднимает до уровня уха, будто копье, которое он вот-вот метнет в мишень. Инженер д'Оливо роняет вопрос, как некогда дамы роняли веер или кружевной платочек: с расчетом на то, что его подхватят. И, не дожидаясь ответа, снова склоняется над чертежом.

— А куда вы пошли потом?

Бонци: — В фирму «Дезио», изготовляющую электрооборудование.

Тем же тоном — На какую должность?

— В отдел упаковки. Я там обнаружил дико непроизводительные расходы на рабочую силу и материал. Под тем предлогом, что так было всю жизнь, ежемесячно швыряли на ветер сотни тысяч лир.

Тем же тоном — И сколько вы проработали на упаковке?

— Пять месяцев и шесть дней. Ровно столько, сколько понадобилось для того, чтобы подготовить проект реорганизации всей работы отдела.

Тем же тоном: — Проект был осуществлен?

— Нет.

Тем же тоном: — А потом?

— А потом я пришел сюда.

Инженер (наконец, снисходя до замечания, правда, не совсем относящегося к делу): — Для руководства фирмы взять нового человека — все равно что проглотить жабу. Я имею в виду не какое-нибудь конкретное предприятие, а в принципе. Раз проглотил, то уже не выплюнешь. Даже если ты зачислил в штат человека, совершен но не отвечающего требованиям.

— Меня никто никогда не увольнял.

Поскольку инженер молчит, — по-видимому, уточнять это обстоятельство не входило в его намерения, — Бонци продолжает:

— Вы для этого меня вызвали? Признаться, мне до сих пор не приходилось… Но, наверно, рано или поздно, здесь или в другом месте, всякий должен испытать, что значит быть уволенным.

Д'Оливо не выказывает желания ответить на эту реплику, как и не обращает внимания на провокационный тон Бонци. В чертеже есть узел, который его не устраивает. Нет, не годится. Промакнув, он убирает чертеж в папку. (По-видимому, д'Оливо хранит всю продукцию своей умственной деятельности, даже если попытка не удалась.) Берет чистый лист, прикрепляет его к доске и воспроизводит неудавшуюся часть чертежа: блок и трансмиссионный вал.

Снова выпрямившись: — Ваши отношения с Рибакки?

Бонци (с готовностью): — Предельно ясные. Мы на пути к тому, чтобы научиться друг друга презирать — неистово и в то же время незаметно для других.

Д'Оливо (невозмутимо, с подчеркнутым хладнокровием): — Сколько вам лет?

— А почему вы об этом спрашиваете?

С тонкого чертежного перышка упала на миллиметровку большая красная капля. Инженер перевернул перо другим концом, окунул этот конец в кляксу, затем, макая его уже в бутылочку, стал набрасывать поверх эскиза блока контуры всей машины.

Бонци: — Работнице у такой машины придется все время стоять.

— Знаю. Но я знаю также и то, что на площадке, где сейчас с трудом помещается восемь машин, я смогу разместить от двенадцати до четырнадцати.

— Это верно.

— Но, по-вашему, если выбирать между более рациональным решением и удобствами рабочего, следует предпочесть последнее.

— Нет. По-моему, надо найти такое решение, которое отвечало бы обоим требованиям.

— А если такое решение невозможно?

— Оно должно быть найдено.

— Послушайте, мистер Дэви Крокетт! — Инженер повернул свой табурет на сто восемьдесят градусов и оказался лицом к лицу с Бонци. — Ответьте мне на следующие два вопроса: во-первых, вы что, намерены всю жизнь бродить с одного ранчо миланского промышленного пояса на другое? Во-вторых, если вы решили начать оседлую жизнь — слезть с коня и соорудить себе хижину…

Инженер помрачнел, впился своими карими глазами в кошачьи глаза Бонци и упер конец пера в подбородок. Сообразив, что на подбородке остался красный след, он раздраженно фыркнул, будто виноват был его собеседник. После некоторого колебания вынул из кармана шелковый платок с меткой и вытер, вернее, попытался стереть пятно. Затем, повернув табурет в обратном направлении, закончил фразу: