На мгновение Рибакки заглядывает Бонци в глаза. Но тут же отворачивается.

— Вы не можете не признать, что такого рода разговор уж во всяком случае программой «человеческих отношений» не предусмотрен.

Бонци (ледяным тоном): — Как и то, что мы с вами принадлежим к разным поколениям.

Рибакки: — Мне тоже было когда-то двадцать. И не так уж давно.

От линии губ, растянувшихся в невыразительной улыбке, тень грусти скользит выше, доходит до лба — высокого, белого лба, обрамленного редкими, тонкими волосами. И постепенно сгущается. Похоже, что попытка вспомнить или воспроизвести, каким он был в двадцать лет, вызвала у него тягостное ощущение, что между ними действительно пропасть и что он выглядит даже старше тех лет, которые ему приписывает этот нахал Бонци.

— В те годы я заслушивался Бетховеном и распалялся при мысли о том, какие мне предстоят свершения.

Бонци: — А кто такой Бетховен?

Ему скучно, и он не пытается это скрыть.

— Можно мне теперь заняться своими делами? Мелкими, микроскопически мелкими делами, которые меня ждут внизу?

— Идите, идите. Да, еще одно. Я ничего не имею против того, что вы зачастили в дирекцию, хотя, как правило, цеховой работник должен действовать через своего начальника. Но я бы просил вас держать меня в курсе дела. Во избежание противоречивых распоряжений и дублирования.

Бонци (решительно): — Я хожу в дирекцию только по вызову. И не забываю докладывать обо всем, что положено.

— Я ведь так, в принципе.

— Теперь мне, по-видимому, можно идти?

Черт побери, ну и мороз! Легко соскочив с трамвая — благо, ступеньки сами бегут вниз, — Марианна устремилась вперед, держась края тротуара, где меньше встречных. Она в пальто, только что полученном из чистки. Подняв котиковый воротник, прижимает мягкий мех ко рту, к носу, чтобы надышать и удержать хоть каплю тепла. Холод — враг жизни. Ей кажется, что внутри у нее пусто. Сальваторе трусит рядом, тащит, отдуваясь, свой мотороллер слева, чтобы быть поближе к Марианне. Не ворчит и не жалуется: он не баба. Кроме того, с тех пор как он нарушил свое одиночество, ему расхотелось гонять вечерами по туманному Милану; в центре он тоже уже не помнит, когда был, а о загородных поездках в эту пору нечего и думать. Вся его спортивная жизнь свелась теперь к тому, чтобы неотступно следовать, подталкивая одной рукой мотороллер, за Марианной. Глупо, конечно, но что поделаешь, если она не говорит «да» и не прогоняет! Придумав такую форму состязания, он полагает, что при этом хотя бы не страдает его самолюбие, а это минимум, на что может рассчитывать парень в отношениях с девушкой, на честь которой он не покушается.

Они подходят к площади, где начинается бульвар Кони Цунья. Здесь тянется длинная грязная стена, за которой, по-видимому, бездействующий завод или склад; вся стена — от бензоколонки «Шелл» до того места, где начинается ряд ярко освещенных магазинов, — испещрена надписями. Малевали известкой, наверняка ночью, под носом заводской полиции, со зла, а потому жирно, броско. Например: «Подонок… подонок… подонок… Скуарцина, сколько тебе платит Маринетти за то, что ты выкидываешь рабочих… (два слова стерты) на улицу». И еще один лозунг, уже устаревший: «Свободу Корее». Ниже — злободневный: «Алжир — алжирцам». Еще ниже — рукой добровольного блюстителя порядка: «Дурак, кто это читает». И так далее. Сальваторе принципиально в эти вещи не вникает. Они его не интересуют. Его интересует работа, мотороллер. Правда, читать читает, но не вдумываясь. Читает все, что попадается на глаза — названия газет, вывески, афиши, объявления, плакаты. Это создает ощущение, что находишься в центре современной культуры. Вот и сейчас он мысленно возвращается к недостающим словам между «рабочих» и «на улицу». Не потому, что они его сколько-нибудь тронули, а просто потому, что кто-то лишил его материала для чтения. Внезапно заднее колесо, на которое приходится основная нагрузка, на что-то наехало (то ли — классический случай! — на банановую кожуру, то ли на кучку, оставленную собакой, то ли на лужицу машинного масла), и мотороллер — хлоп на мостовую! Так неожиданно, что Сальваторе не верит своим глазам: мотороллер — на боку, руль вывернут, переднее колесо, косо задравшись кверху, вертится вхолостую… Дело плохо! В тот же миг сзади выскочила черная «Феррари» (нос как у акулы, вся сверкает), притормозила, ее повело вбок, по диагонали, — но тотчас выровнялась, как раз вовремя, чтобы пропустить огромный грузовик, который, истошно сигналя, мчался ей навстречу. Все это в течение нескольких секунд. Черная «Феррари» так и не остановилась. В тот момент, когда она нырнула в свой ряд, опустилось стекло, высунулась чья-то рыхлая, желтоватая физиономия, рявкнула «Хамье!» и плюнула в сторону Сальваторе.

Марианна (тут же, ядовито, вслед): — Заткнись, жаба!

Но тот, на восьмицилиндровой, уже укатил.

Шедший навстречу здоровенный парень в туго затянутом в талии «тренче» и клетчатом шарфе а-ля Джузеппе Верди похвалил:

— Молодчина!

Марианна уставилась на него, не зная, что сказать.

— Молодчина! Так и надо: не давай своего миленка в обиду!

И гордый тем, что воздал человеку должное, зашагал дальше. Прохожие, столпившиеся было в предвкушении скандала (всего несколько человек; холод собачий, охотников разгуливать мало), пошли своей дорогой; остался только один парнишка шпанистого вида — сопляк лет шестнадцати, выросший из штанов, без пальто. Он рассматривает мотороллер с тем садистским удовольствием, которое испытывают иные дети при виде убитого животного. Наконец и он пошел прочь насвистывая. Сальваторе и Марианна остались одни, поодаль друг от друга; она уткнулась по самые глаза в котиковый воротник — ей неловко, стыдно, а он стоит как истукан, только потирает ладонями бока, будто сам перекувыркнулся вместе с «Ламбреттой». Мимо мелькают один за другим автофургоны, мотоциклы, грузовики, автобусы, велосипеды — простые и с мотором, словно сговорились как можно сильнее досадить Сальваторе, по крайней мере, так ему кажется. Метрах в пяти-шести впереди, там, где кончается стена и сверкает огнями магазин «Мясо — Рыба», какие-то три кумушки обследуют рыбный прилавок. Одна заглядывает под рыбьи жабры, другая роется в груде сардин, третья перетрогала все этикетки с ценами. Марианна уверена, что они только делают вид, будто интересуются рыбой, а в действительности жаждут посмотреть, что будет дальше — затеет ли она скандал или, громко ругаясь, убежит… Пока что они спорят, пытаясь определить «кто он». Ясно, что не муж. Если жених, то на этот раз будет полный разрыв. Вернее всего, сутенер, которому эта идиотка дала себя опутать; мотороллер краденый, но он сумел ее убедить, что его собственный, дуреха и клюнула.

Господи, сделай так, чтобы рыба, к которой они прицениваются, оказалась недельной давности и чтобы их рвало с нее до тех пор, пока у них не выйдет вся желчь.

— Ну ладно, — бросает Марианна, стараясь говорить как можно спокойнее и не жестикулировать, чтобы не доставить удовольствия трем мегерам.

Сальваторе только это и было нужно. Он поднял мотороллер, поставил его на подпорку и стал подытоживать ущерб. На заднем крыле — вмятины, но покрышка в порядке; рычаг переключения скоростей погнулся, но работает, то же с ножным тормозом. Ничего страшного.

— Можно ездить, — говорит он извиняющимся тоном. В подтверждение своих слов заводит мотор, садится, делает бросок вперед, метров на двадцать, и, притормозив, оборачивается, но мотора не заглушает.

Неужели он думав! что она польстится на его приглашение, именно сейчас?! Марианна устремляется вперед, мимо мегер, мимо Сальваторе, даже не удостоив его взглядом, и по-берсальерски, рысцой — хотя бы для того, чтобы согреть застывшие ноги, — мчится дальше. При этом она бурчит в котиковый воротник:

— Пусть бы совсем развалился, не жалко…

Сальваторе (снова шагая рядом): — В первый раз! За два года ни царапины…