И как только утром проснулся — это вчерашнее светлое воспоминание снова ожило во мне. Но просто лежать и вспоминать я уже не мог. Быстро поднялся и первое, на что посмотрел, — вертушка на балконе. Крутится! Выскочил босиком на прохладный балкон, посмотрел вверх — крутится! И всегда будет крутиться! И всегда буду о ней думать! И буду радоваться! И всегда, как сейчас, с голубого неба будет светить горячее солнце.

Я думал так. Так чувствовал.

Я и представить себе не мог, что через какую-то неделю все вдруг круто изменится и ни радости этой, ни восторга уже не будет. И само солнце на голубом небе светить будет иначе.

Но тогда я не знал этого. Я был полон надежды скорее увидеть Киру. И действительно, увидел. Она вышла из подъезда и дружески кивнула мне. Она не могла поздороваться, потому что я был слишком далеко — сидел на узкой доске песочницы, где вчера двое малышек лепили желтые куличи. Она была уверена, что я сижу не просто так, а жду ее.

Я подошел, и Кира сказала:

— Увидела тебя из окна. Здравствуй!

— Здравствуй! — сказал я.

— Как хорошо, что у нас молоко скисло. Я сказала маме, что схожу за молоком. Ты пойдешь со мной?

— Конечно.

Мы шагали по тротуару, и солнце светило нам в спину. Наши тени были одного роста.

— Что тебе снилось? — спросила Кира.

— Ничего. Крепко спал. Вчера в футбол гоняли.

— А ты вечером думал?

Мне хотелось перейти на шутливый тон, однако отчего-то не получалось. Все же от прямого ответа я уклонился.

— Человек всегда думает.

— Да, — согласилась она и, помолчав, добавила: — Я поздно уснула. Не спалось.

— Тоже думала?

— Тоже, — сказала она. — Петя, у тебя когда-нибудь было так? — И она посмотрела на меня. Это я по тени увидел.

— Твой нос понюхал окурок! — Я засмеялся и показал на окурок сигареты под ногами. — Вкусно пахнет?

Окурок все-таки помог мне почувствовать себя более свободно. А то какой-то уж очень сложный пошел у нас разговор. А Кира, видно, не могла не сказать того, что сказала:

— У меня никогда так не было. Понимаешь?

— Понимаю, — кивнул я. Это прозвучало слишком серьезно, и я, глядя на наши тени, улыбнулся: — У меня тоже никогда так не было — чтобы шел рядом с девчонкой, плечо к плечу, а видел ее, будто иду сзади.

— Ты фантазер.

— И дед так говорит. Вот приедет скоро — познакомлю.

— И у меня сестра на днях приезжает. Римма. Редкое имя. В Норильске живет.

— У тебя тоже редкое имя. Был где-то царь такой — Кир.

— И не один даже, — сказала Кира. — Но я к ним отношения не имею. Те свирепые цари жили в древней Персии, задолго до нашей эры.

После этой исторической справки и Кира могла уже улыбаться и говорить о разном. Пока стояли в очереди за молоком, я узнал, что ее отец работает экспедитором — возит почту. Сестра — воспитательница детского сада. Два года живет с мужем в Норильске и скоро, видимо, приедет сюда в отпуск. И я рассказал о своих родителях, о деде. Про вчерашнее письмо вспомнил. Кира тоже посмеялась.

Разливное молоко кончилось, осталось только в бутылках. Кира купила два литра. Почти всю сумку заставила бутылками. И еще две пачки творогу положила. Тяжелая оказалась сумка. Кира не возражала, когда я взял у нее сумку. Лишь улыбнулась:

— Тебе эти бутылки, наверно, как перышки. Такой сильный. Смотрела, как играл вчера. Больше всех голов забил.

— Не больше. Лешка четыре. У него пушечный удар. Рисунок ему вчера подарил.

— Я видела, — сказала Кира.

— Хороший парень. И веселый. Один раз мы даже танцевали у меня дома. Вдвоем, — вспомнив про соседа Киры, на всякий случай уточнил я.

Когда подошли к своему большому дому, Кира взяла у меня сумку.

— Теперь я сама понесу.

Я понял ее и снова подумал: умница! Поглядев на площадку, где несколько мальчишек уже стучали по мячу, я сказал:

— Может, пойду, поиграю?

— Иди, иди, — кивнула она и добавила: — Когда сестра приедет, я ведь чаще смогу выходить во двор…

И снова, пока не стали подкашиваться ноги, гоняли мы по полю тугой футбольный мяч. И несколько раз в приметном теперь для меня окне кухни замечал я русую голову Киры. Она смотрела на нас. Улыбки ее разглядеть я не мог, но знал, что улыбается. И это будто прибавляло мне новые силы. Все же к полудню, когда солнце поднялось в самую вышину и нещадно палило наши головы, спины и плечи, мы окончательно выдохлись и, растирая на грязных лицах пот, лениво переговариваясь, стали расходиться по домам.

Лешка Фомин, еще полный благодарности за вчерашний подарок, предложил мне пойти к нему обедать.

— Лучше ко мне, — сказал я. — Дома никого нет, а поесть и у меня что-нибудь отыщется. И «Аббу» послушаем.

— Заметано, — сказал Лешка.

Перед тем как произвести обследование холодильника, зашли в ванную. Вода так и манила прохладой. Мы включили душ и помылись более чем основательно. Пришлось потом тряпкой подтирать залитый пол.

Помылись, оделись, с уважением потрогали друг у друга бицепсы на руках и остались вполне довольны.

— Есть силенка у ребятишек с проспекта Энтузиастов! — подмигнул я Лешке.

— Молотки-ребята! — подтвердил Лешка и наклонив голову, рассеивая брызги, помотал из стороны в сторону густым чубом.

Я удивился:

— Ну и волосы у тебя! Расческу сломаешь.

— По наследству достались, — сказал Лешка. — Отец тоже черный. Это, говорит, краса твоя — цыганский чуб.

За веселой болтовней освободили холодильник от некоторых продуктов, похлопали друг друга по тугим животам и, вопреки медицинским рекомендациям, устроили хорошенькую протряску под зажигательные ритмы четверки всемирно известных любимцев эстрады.

— Давай, Петушок, давай! — высоко взбрыкивая ногами и тряся головой, кричал Лешка.

— Даю, Леша! Видишь, как даю! — стараясь перекричать все четыре заморских прекрасных голоса, отвечал я и, выгнув дугой спину, ширяя руками, норовил достать волосами гладкие досочки паркета.

Почище футбола такие танцы! Кое-как дотянули до конца одну сторону пластинки. Сработал стоп-автомат, и мы без сил повалились на диван.

— Хорошо у тебя, — сказал Лешка. — Я дома как шибану на громкость — сверху по трубе стучат. Никакой жизни! У тебя — рай!

— Сверху которые, — показал я на потолок, — все на работе. А внизу — бабка глухая. Поднимаюсь с ней один раз в лифте — «Вам какой, спрашиваю, этаж?» Не слышит. Стоит, как мумия. А больше в квартире там никого нет.

— Одна в трехкомнатной квартире? — удивился Лешка.

— Говорили, еще будто кто-то должен приехать. Лучше бы одна жила. А то и правда, начнут по трубе дубасить!..

А через два дня получилось так, словно те, приезда которых я опасался, услышали меня и в отместку решили наконец переехать в ожидавшую их квартиру.

О новых жильцах с пятого этажа, как ни странно, я узнал от Лешки. Он подбежал ко мне утром во дворе с каким-то обалдевшим лицом и схватил за руку:

— Ну, видел ее? Расскажи!

Я и сам оторопел:

— Кого?

— Да ту девчонку. Под вами вчера поселилась. Где бабка глухая. Не видел, что ли? — изумился Лешка.

— В сад с матерью вчера ездили, — сказал я. — Целый день клубнику пололи. Помидоры…

— Так ты ничего не знаешь! — перебил Лешка и закатил глаза. — Ну, Петушок, ты бы видел! Потрясная девчонка! На машине приехали, красный диван привезли и кресла. Я как увидел ее — все, думаю, пропала моя головушка с цыганским чубом. А она, представляешь, увидела, как я замер статуей, и улыбнулась. Да так весело, будто знает меня давно. Я, дурак, растерялся, надо было тоже улыбнуться: «Здравствуй, девочка! Как тебя звать?» И все такое. А я… Хотя, может, и правильно — разинул бы пасть от радости… Надо зуб вставлять.

Девчонку с пятого этажа звали Таней. Татьяна, значит. Как артистка Татьяна Доронина. Слух о ней пронесся по всем этажам дома. Говорили, что она красавица.

Я только на третий день увидел ее. Во дворе. Она шла под руку с матерью, женщиной молодой и стройной, в желтом платье и соломенной шляпе с широкими полями. А девчонка была в сарафане зеленого цвета. На шее — круглый вырез, а на спине вырез как раз до пояса. Туфли на каблучке, тоже зеленые. Волосы цвета, что и шляпа у матери. Волосы пышные, хотя и коротко острижены.