Передав управление второму пилоту, Черевичный идет в штурманскую рубку. Проанализировав движение циклона, принимаем решение: через тридцать минут идти вниз и продолжать ледовую разведку. Хотя и с разрывами, все же мы будем иметь общую картину ледового покрова в этих широтах. Подходит расчетное время, и мы осторожно «ныряем» вниз.

На высоте двухсот метров облачность кончается. Под нами тяжелый многолетний лед, покрытый толстым слоем снега. Видимость отличная. Зелено–голубые гряды торосов, как гигантские змеи, беспорядочно ползут во все стороны. Изредка чернеют узкие разводья чистой воды, пересекают наш курс. Веду корабль и наблюдаю за льдами, нанося их условными знаками на путевую карту. На основе этой карты буду составлять «ледовое донесение», и оно уйдет в Москву и Ленинград. Там из подобных донесений будет составлена общая карта ледовой обстановки Арктики на навигацию 1941 года. Там — главный штаб, мы разведчики. От точности наших донесений зависят действия штаба — когда начинать навигацию, где и какие поставить ледоколы, сколько караванов и каких отправить из Мурманска во Владивосток и из Владивостока в Мурманск.

Наш гидролог Черниговский льды с высоты полета наблюдает впервые, Либин тоже. Передаю им свой опыт ледовой разведки. Рассказываю и показываю, как определить возраст льда, его толщину, торосистость, заснеженность, направление дрейфа; «ученики» быстро схватываю! главное и с увлечением ведут наблюдение.

За навигационными расчетами время летит незаметно. С навигацией сложно. Здесь уже большое магнитное склонение и малая сила горизонтальной составляющей, а потому так неуверенно работают магнитные компасы. Стрелки компасов «гуляют» от 25° до 40°. Солнце закрыто облаками, обещанные радиомаяки бездействуют. Но вот верхняя облачность кончается. Пеленги солнца показывают, что мы на курсе.

По моим расчетам, скоро должен показаться остров Шмидта, единственный ориентир на маршруте. Низкий Просвечивающий туман над океаном, а впереди характерная форма облачности уже сигнализирует о приближении земли. Под нами опять чистая вода. Это тоже признак суши. Сильный ветер гонит пенящуюся волну. Тонкий, еле уловимый штрих рассекает далекую облачность. Я показываю на облака пилотам.

— Земля!

— Остров Шмидта. Миль сорок!

Чуть справа, впереди, величественно наплывает высокий ледяной остров. Он подтверждает точность нашего полета. Расчеты верны. Подходим ближе. Остров закутан плотной пеленой тумана, и издали его не отличишь от облака. Открыт остров экспедицией ледокола «Садко» в 1935 году. Сквозь разрывы тумана видно, как сильный ветер несет снежные пелены по глянцевитой поверхности трехсотметрового купола, сбрасывая их в дымящиеся черные полыньи у берега. Остров позади. Теперь мы идем на северо–восток, оставляя к югу мыс Арктический на Северной Земле. В тяжелом дрейфующем льду много разводий, и по ним длинной вереницей сказочных кораблей уходят куда–то на север, еще в неисследованные просторы Арктики, айсберги, чтобы много месяцев спустя через пролив Фрама выйти в Атлантический океан и навсегда исчезнуть в его теплых водах. Айсберги, сколько же их здесь! Породили их ледники Северной Земли, которые с более чем тысячеметровой высоты медленно сползают в океан.

Широта — 83°00′, долгота 95°00′ восточная — точка поворота! Даю курс на мыс Челюскин. Циклон остался позади, в океане. Под нами простирается уже море Лаптевых. Здесь прекрасная погода. Такого чистого, прозрачного, «звенящего» воздуха, такого яркого солнца нет нигде — ни в Крыму, ни на Кавказе, ни в Термезе! Всеми цветами радуги сияют ледяные поля!

Наша оранжевая звездокрылая птица стремительно мчится вперед, пересекая незримые параллели. Справа в зыбком мареве — ледяные массивы гор Северной Земли. Остров Октябрьской революции, остров Комсомолец, остров Большевик, остров Пионер — все открыты и нанесены на карту в наше славное время, советскими людьми. Этот архипелаг пока мертв и пустынен. Только маленькая одинокая зимовка приютилась на острове Октябрьской революции.

Вскоре впереди, как легкое радужное облако, засеребрилась земля. Ее призрачные формы постепенно приобретают четкие контуры. Теперь ни у кого нет сомнений, что это земля. Далеко на юг уходят цепи пирамидальных заснеженных гор, а от них на север, к морю, вытянулась пологим скатом долина. У самого берега на снегу резко выделяются черные прямоугольники домиков и высокие мачты радиостанции.

— Мыс Челюскина назван в честь первооткрывателя — капитан–лейтенанта Семена Ивановича Челюскина, участника Камчатской экспедиции тысяча семьсот сорок первого года. Самая северная точка Азии! — тоном гида объявляю я, и самолет плавно идет на предпосадочный круг.

— Где аэродром?! Ты видишь, Валентин? — кричит Черевичный.

— К востоку в семи километрах! — отвечаю я. Но никаких признаков посадочной полосы нет. Под нами заснеженный лед в высоких наддувах, словно океан застыл в сильный шторм.

Вдруг я замечаю черные фигурки людей и собачьи упряжки, а около них, среди снежных сугробов, трепещущее полотнище черного флага. Я показываю пилотам, Черевичный чертыхается.

— Что это? Неужели ничего лучшего нет? Они же сообщали — аэродром готов, с нетерпением ждут нас! Каминский говорит:

— Наддувы и снежные заструги, очевидно, мягкие. Надо садиться. Идти некуда!

Выбираем место поровнее и идем на посадку. Машина, как разъяренный барс, делает прыжки с одного снежного вала на другой, грохот, скрежет. Часть приборов выскакивает из своих креплений, треск — и правая лыжа ломается. Машина останавливается. Черевичный, а за ним и все мы выпрыгиваем из машины и осматриваем лыжу. К счастью, лопнули только верхние обтекатели, ремонт для золотых рук наших механиков не больше чем на день.

Смущенно здороваются зимовщики. Оказывается, ни начальник зимовки Проценко, ни кто другой не знали, какой же должен быть аэродром.

— Искали самое ровное место в районе Челюскина, как написано в инструкции: километр на километр! — растерянно оправдывался Проценко.

— Зачем километр на километр? Да разве своими силами вы можете сделать такой аэродром? Ведь нам нужна полоса пятьдесят на семьсот метров! Полоска, а не ваше ломай–поле для испытания танков! — горячился Черевичный.

— Вот же подпись, смотрите — километр на километр! — совал нам в руки какие–то отпечатанные на машинке листки начальник зимовки.

— Ну, ничего! Не переживай, — уже успокаивал его Черевичный. — Завтра расчистим полосу, отремонтируемся и улетим.

От аэродрома до зимовки оказалось десять километров. Ехали на вездеходе и собачьих упряжках. По пути, у самой зимовки, увидели великолепную взлетную полосу. Мы показали ее зимовщикам.

— Но от нас же требовали площадку — километр на километр, а тут метров двести на километр. Как мы могли нарушить приказ?

Мы с сожалением осматриваем полосу, использовать ее, увы, нельзя: с места нашей посадки на «аэродром Челюскин» сюда можно добраться только на вездеходе.

Связались с Усть — Таймыром, в надежде перелететь к ним на облегченной машине и уже оттуда, загрузившись, продолжить полет. Таймыр ответил, что у них аэродромов нет, передуло ветрами.

Два дня, в пургу, на тридцативосьмиградусном морозе, готовили взлетную полосу. Попытки механиков нагреть и запустить моторы не удались. Ветер выдувал все тепло четырех десятилитровых специальных примусов, прежде чем оно доходило до картеров. 17 марта ветер стих. Температура — 40°. Но моторы нагрели быстро и легко запустили. Решено лететь в залив Кожевникова. Это четыреста километров. Там бензин и ровный лед реки Хатанги. А отсюда с полной загрузкой для разведки не взлететь. Натура оказалась сильнее нас. Пурга заметала нашу работу.

Облегченная машина оторвалась быстро. Покачав крыльями челюскинцам, взяли курс на Хатангу, где и сели на ровном льду залива Кожевникова. Прекрасный, естественный аэродром! Быстро откопали бочки с горючим и, как всегда, ручными насосами перекачали тридцать девять бочек в баки самолета и в 02.15 московского времени взяли курс по маршруту бухта Кожевникова — бухта Марии Прончищевой — остров Котельный. Цель — ледовая разведка. И вот через семь часов тридцать минут — благополучно сели на лед у зимовки острова Котельного.