Взяв кончиками пальцев поданный Зюкиным лист, чиновник наклонил голову, зевнул, сказал тонким голосом:

— О прибытии вашем и цели оного его превосходительству известно. Велено вам немедля отправляться обратно и ждать решения на месте.

Зюкин раскрыл было рот, хотел возразить. Барин повернулся к нему спиной и вышел из комнаты.

А решение тем часом уже оформлялось, подписывалось. Запечатанный пакет принял фельдъегерь, и вот уже казенные лошади, сытые и быстрые, понесли на дальний участок губернаторский приказ:

Прожившись в Чите, без денег и харчей, изголодавшиеся и оборвавшиеся за дорогу, пробирались восвояси делегаты.

Храмцов часто присаживался, посматривал на спутников тоскливыми глазами. Из-за него ведь не шли, а тащились…

Тем временем рабочие волнения на участке прекратились. Прибывший из Читы пристав наводил порядок. Ходоков арестовали сразу, как только они появились в поселке.

Пристав схватил Зюкина за плечо, затряс:

— Ты кто таков? Откуда взялся?

— От отца с матерью, — угрюмо ответил Зюкин.

Всех четверых заперли в том самом сарае, где Митя писал под диктовку Зюкина, и поставили двух солдат караулить.

Ночью на телеге арестованных довезли до большого села, у окраины которого стояла на отшибе «этапка». Здесь собиралась «партия».

Конвойные команды сдавали партию на каторжные работы и тотчас, не сменяясь, собирали другую, гнали обратным путем в Россию, с той же положенной скоростью из расчета 500 верст перегона в месяц. Здесь шли высланные к месту приписки, больные, вызванные для нового следствия.

«Этапка» представляла собой большую бревенчатую избу. Вместе с двором была она огорожена высоким забором из заостренных кверху бревен — палей.

У забора, громко перебраниваясь, как в любом торговом месте, сидели с ведрами и корзинами бабы: продавали пироги, лепешки, рыбу, пельмени.

Изба разделялась перегородкой на две части, вдоль стен в три этажа были построены нары, на них сидели и лежали люди, занимаясь разнообразными делами: кто чинил одежду, кто орал песни, не обращая внимания на окружающих; в углу шел картеж: азартно играли в «три листика».

На вечерней проверке к Зюкину подошел конвойный начальник:

— Ты почему не встаешь?

— На «ты» не отвечаю, — сказал Зюкин и отвернулся.

Митя и Степа присматривались к Зюкину, как он держится, как говорит с начальством: учились.

Храмцов не ел, не пил, все шептал молитвы. Видно было, что жить ему осталось немного. Рано утром во дворе закричали:

— Выходи на этап! Выстроилась длинная очередь.

Солдаты конвоя заставляли снимать сапоги, гнули подошвы, выщупывали каждый шов. «Будто вшей ищут», — сказал кто-то.

После обыска построили по четыре человека в ряд. Унтер скомандовал:

— Конвой, смирно! Партия, слушай! Идти в ногу, не отставать! Шаг в сторону, шаг назад считаю за побег, пущу в ход оружие!

Разговор с арестантами был закончен. Унтер набрал воздуху и обратился к конвою:

— Конвой, слушай! Заряжай ружья! При побеге стрелять! В случае самовольной остановки — бей прикладом! Шагом… арш!

Лязгнули затворы. Крепкие люди, шедшие в первых рядах, повели партию.

Двигались ходко. В общей серой массе Мите сначала все показались на одно лицо — в одинаковой одежде, в серых бескозырках. Закон не различал людей. По положению, «…лица, подлежавшие высылке по делам политического свойства, препровождались согласно общим правилам», наравне с уголовными.

Конвой торопился: формирование партии затянулось, и теперь начальство нагоняло время. В день делали около 30 верст.

Храмцов не мог идти, зашатался. Зюкин подхватил его под руку. Митя и Степа Прохоров тотчас придвинулись к ослабевшему старику.

Зюкин остановил Прохорова:

— Тут посильней тебя надо и чтоб двое были одного роста… Вот ты давай! — позвал он здоровенного парня, шедшего сзади.

Тот беспрекословно повиновался.

— Складывайте руки «стульчиком», вот так, — показал Зюкин. — Эх, вы! Неужто вам ребятишек таскать не приходилось?

Он легко приподнял старика, посадил на сложенные накрест руки товарищей. Храмцов обнял их за шеи. Он был легок, как ребенок.

Конвой не вмешивался, лишь бы шли. На «этапку» Храмцова принесли полуживого.

Староста заявил по начальству: есть, мол, больной, просим врача. Ответ был: «Врача получите на месте». Люди зашумели: «Дежурного!» Увидев фельдфебеля, закричали:

— Требуем врача!

— Чего христианскую душу губите, живодеры!

— Тебя бы прогонять не евши, шкура! — неслось со всех сторон.

Зюкин вышел вперед и сказал:

— Вот что: пока врача не будет, не выйдем на этап. Все.

Через несколько минут явился пожилой офицер в пенсне, не новая шинель хорошо сидела на нем. Все было пригнано без щегольства, но ловко. Обратился он сразу к Зюкину, вежливо и спокойно:

— Почему шумите?

Арестанты невольно притихли.

Зюкин ответил так же негромко и спокойно:

— Врача требуем — человек помирает.

Офицер глядел не на больного, а в глаза Зюкину. Тот ответил на его взгляд. С минуту оба молчали.

— Хорошо, — оказал офицер. Не оборачиваясь, приказал стоявшему сзади фельдфебелю: — Больного старика с конвоем отправить в тюремную больницу. Этого, — он кивнул на Зюкина, — заковать!

Утром перед отправкой на Зюкина надели кандалы. Молодой солдат неловко повернул ему ногу.

— Эй, ты! Начисто озверел?! Полегче! — произнес Зюкин.

— Да я что? Мое дело — служба, — тихо и растерянно ответил солдат и поспешно сунул Зюкину цепь от ножных кандалов, оставив свободными руки.

Митя дошел с этапом до Петровского Завода. Здесь ему объявили, что его отправляют на родину на поруки отцу-священнику.

Прощаясь, Зюкин сказал ему:

— Ты не засиживайся у отца-то. Может, скоро и встретимся. Мне на место приписки идти никак нельзя. Да и понравилось мне тут, в Сибири.

И назвал Мите адрес хорошего человека: аптека Городецкого в Чите, спросить Минея.

Отец не давал денег. Где-то далеко шумели бульвары, сверкали огни реклам, пробегали фиакры, шикарные молодые люди бросали на ветер сотенные, удивительные приключения ожидали счастливцев в многолюдных городах. Жить стоило именно так или совсем не стоило!

Впрочем, могло быть и по-иному: он, Ипполит Чураков, — только никто не знает его настоящей фамилии, у него есть другое, конспиративное имя, — глубокой ночью крадется мимо городовых. В кармане у него бомба. Он пробирается в роскошную виллу и бросает бомбу в спальню… министра! После этого сразу происходит революция. Ипполита как опытного революционера посылают на экспроприацию. Первым делом он берется за своего отца. Ипполит гордо заявляет: «Мой отец — денежный мешок! Толстосум! Все его деньги переходят в организацию революционеров».

Разоренный отец раскаивается, что был так жесток к единственному сыну. Но уже поздно. Надо было в свое время раскошеливаться.

Но Чураков-старший ничего не предчувствовал и денег не давал.

В гимназии учиться было скучно. Ипполит не верил, что его могут там научить чему-нибудь путному. Отец, который про всех в городе знал разные пакости, рассказывал и об учителях: словесник Мандрыка, всем известно, алкоголик, уже чертей ловит, скоро его свезут за мост, в сумасшедший дом. Латинист Вержбицкий, как получил Станислава третьей степени, целовал губернатору руки. А молодой учитель истории, чудак, каких свет не видел, все деньги отсылает женщине, с которой и не обвенчан вовсе, а сам целой рубашки не имеет.

И только директора, Адама Адамовича Козей, Чураков-отец уважал и любил рассказывать, как они вдвоем ездили за границу и вместе кутили в каком-то кабачке с буршами — немецкими студентами.