Только и речи было, что о снижении расценок. Ругательски ругали табельщика Удавихина. Удавихин — нет того, чтобы в конторе сидеть: бродил по всему участку, мелко перебирая короткими ножками; казалось, не ходит, а ползает. В лице ничего особенного, если бы не нос; нос был удивительный — двигался из стороны в сторону, вроде он сам по себе.

— Да что же это! — кричал Степа Прохоров, вдруг как-то выросший и осмелевший. — Как хотят, так и рассчитывают! Крепостные мы, что ли? Чай, по свободе нанимались!

— Свобода тебе спину гнуть, подрядчику деньгу наживать, а Удавихину — обсчитывать, — отрубил Федор Зюкин.

Степа сразу затих и, доверчиво глядя на Зюкина, упавшим голосом спросил:

— Так что же нам делать? Неужто управы на них нету?

— Есть, — тихо ответил Зюкин, — только далеко искать ее не надо. Сами управимся.

Федор Зюкин, каменщик, на постройку приехал неизвестно откуда. Наружности был непримечательной: невысок, лысина во всю голову, глаза умные и злые. Говорил тихо, а будто власть имеющий — твердо.

— Надо нам друг за друга держаться, — объяснял Зюкин, — общие от всех рабочих требования выставить: пускай выдадут нам расчетные книжки, паспорта немедля возвратят. Ведь неспроста ж подрядчики у нас паспорта поотбирали: без вида на жительство куда пойдешь? Вот тут тебя и схватили за жабры: работай за полцены!

Такие требования поддержали все, даже самые робкие. Старики говорили: «Мы не против царя идем, не супротив порядков, а пусть прекратят творить над нами беззаконие».

На участок из Читы прибыл ревизор, высокий, плечистый молодой человек в пенсне. Заперся с Удавихиным в конторе и, лихо щелкая на счетах, запросил отчет по всем статьям.

Некоторые слышали, как приезжий ругал Удавихина крепкими, не ревизорскими словами, а под конец высказался: под суд! Удавихин затряс своим носом, выскочил от ревизора ни жив ни мертв.

Молодой человек раскрыл привезенную с собой бухгалтерскую книгу, исписал две страницы мелкими буквами, а затем собрался уезжать. Но, когда стемнело, он все еще был на постройке и поодаль от станции встретился с Зюкиным.

Ревизор сказал ему:

— Привет вам от Никиты из Томска.

Зюкин не удивился, а обрадовался, задал несколько вопросов: как дела в Шилке и Карымской и не будет ли подходящего листка? Приезжий ответил:

— В Шилке вас поддержат, и Карымская отзовется… А листок — вот он, четыре экземпляра. Больше сделать не могли.

Ночью Зюкин разбудил Митю, сказал:

— Идем, дело есть.

Митя без лишних слов поднялся и пошел за Федором в укромное место — сарай, где хранились инструменты. Зюкин зажег огарок, прилепил к ящику, стоящему у стены, положил лист бумаги, достал пузырек с чернилами. Сказал спокойно, будто это давно уже было договорено между ними:

— Ты, грамотей, давай пиши, чего народ требует. Запиши, чтоб было коротко да ясно.

До самого рассвета просидел Митя в сарае с Зюкиным. Тому все не нравилось, что писал Митя: то выходило вроде прошения («А мы не подаяния просим, свое требуем», — твердил Зюкин), то ясности не получалось.

— Не те слова, надо так отрубить, чтоб видно было: за нами сила, народ стоит!

В конце концов составили требования: подрядчикам — вернуть рабочим паспорта и выдать расчетные книжки. Прекратить самовольное снижение расценок, незаконные штрафы, обсчеты. От дистанции потребовать смены начальника участка.

— Откажут — бросим работу. Так и пиши, — говорил Зюкин.

На следующий день лист, написанный Митей под диктовку Зюкина, обошел всех, оброс корявыми подписями и крестами, что ставили неграмотные.

К начальнику участка отправились толпой. В присутствии всех землекоп Илья Храмцов, тихий богобоязненный старик, старше всех на постройке, передал лист.

Вскоре стало известно: расчет будет производиться по-старому и паспортов не отдадут…

— А на требования ваши я начхал. Тут вам не Санкт-Петербург: с одного завода ушел, на другой нанялся. Тут тайга. Идти некуда. Что дают — получай, — говорил с утра уже пьяный пожилой подрядчик, которого все звали Кузькой.

После обеда работа на участке прекратилась. Рабочие собирались кучками, покуривали. Говорили оживленно, как никогда. Вспоминали разные случаи из жизни. Вдруг видно стало: вон какие хорошие, веселые и толковые люди работают кругом, а раньше будто и не замечали.

Утром на видных местах появились листки, призывающие рабочих держаться стойко, дружно, добиваться выполнения своих требований.

Митя ходил вслед за Зюкиным, слушая, как негромко и твердо говорит он с народом.

Пошел третий день забастовки. Кирпичные кладки заносились песком. Кое-где начала осыпаться насыпь. Кузька вышел к рабочим:

— Сидите?

— Сидим.

— Ну и черт с вами! — Кузька выругался и уехал в дистанцию.

И снова рабочие собирались кучками и курили. Но разговоры не клеились. Старики словно отрезвели:

— Неладно, братцы, получается. Может, начальство вроде и того… за нас… Подрядчик — тот действительно зверь. Удавихин — это ворюга, точно… Так ведь на них старшие есть…

Зюкин от этих слов чернел с досады, до хрипоты ругался, доказывал:

— Да как же вы не поймете, что на слабости вашей оно держится, начальство!.. Надо стоять до конца. Тогда только добьемся человеческих условий. Пойдете сейчас на попятный — вам на голову сядут, зажмут хлеще прежнего!

Но его уже не слушали. Старики тихо между собой переговаривались, кряхтели, вздыхали. Потом высказались: надумали послать ходоков к губернатору — власть-то, чай, она от бога, она и рассудит.

— В петлю лезете, в петлю! — крикнул Зюкин.

Ему же и поклонились, чтобы был ходоком. Он сказал хмуро:

— Пойду. Но добра от вашей затеи не ожидаю.

Поклонились еще старику Храмцову. Он был из «семейских»[2], не пил, не курил, не ругался; не перекрестивши лба, куска хлеба не съест. Ежели Зюкин там, упаси бог, чего… так Храмцов шею согнет — не погордится, умилостивит начальство.

— Хитер народ, — усмехнулся Зюкин.

Хотели выбрать и Левона Левоныча, его все любили, но Зюкин возразил:

— Давайте, товарищи, пошлем ходоками людей одиноких, вот как Храмцов. Мало ли что… А у Левоныча шестеро ребят мал мала меньше.

И все с ним согласились.

Степа Прохоров и Митя, не сговариваясь, подошли к Зюкину:

— Федор Акимович, и мы с вами.

— Пойдем, — согласился тот, не удивившись.

Ранним утром ходоки подошли к Чите. Город, лежащий в котловине, был полон синеватого тумана, словно между сопками лежала огромная плошка с горячим варевом и над нею клубился пар, исчезая по мере того, как все выше и выше подымалось солнце.

Из тумана постепенно, на глазах у путников, появлялся город. Заводы — лесопильный на Большом острове, кожевенный на берегу Ингоды, кирпичный, пивоваренный. На возвышенной западной окраине — бревенчатые домики рабочей колонии. Центр города обозначался большими домами купцов Второва, Игнатьева, Зензинова, гостиницами первого разряда на Амурской и Николаевской. Реклама керосиновых складов Нобеля аршинными буквами встречала входящего в город.

Степа оробел: впервые довелось ему побывать в таком месте. И Митю знакомые места взволновали. Недалеко была деревня, где прошло его детство.

Восемь дней прожили ходоки на постоялом дворе, вставали чуть свет и по сонным улицам шли к губернаторской канцелярии.

Со всей губернии тянулись сюда, — кто по своим делам, кто от общества. Всех сословий, всякого возраста люди кланялись, совали взятки, искали управы…

Знающие пояснили: надобно сунуть ассигнацию писарю, иначе не пробьешься дальше чугунных ворот, что ведут в присутствие.

Кряхтя и морщась, Зюкин вытащил из-за голенища платок, в котором завязаны были собранные рабочими деньги.

Через три дня их принял чиновник. Комната, куда впустили ходоков, была такой убогой и замызганной, что каждому вошедшему становилось ясно: строгий и аккуратный барин с чистыми, холеными руками на короткий срок приходит сюда, чтобы принимать «черных людишек», которых в приличное помещение впустить невозможно.