Она не выдержала:

— Костенька, то ж солдаты. Царевы слуги. То ж опасное дело!

Костя хотел отшутиться, но поглядел матери в глаза и ответил жестко:

— Хочешь, мать, сделай, как я прошу! А не хочешь — сами пути найдем.

Елена Тарасовна знала многих солдат. Месяцами валялись они на госпитальных койках.

— И с чего бы это у вас столько хворых? — удивлялась Фоменко.

А солдаты отвечали прибауткой:

Сейчас она стала приглядываться к солдатикам: кто из них годился бы в товарищи ее сыну. И, хитря, выбирала, который потише, поскромнее.

Понравился ей Егор Косых солидной повадкой, тихим голосом, добрым и немного грустным взглядом серых глаз.

Егор уже выздоравливал, готовился к выписке, а ходил сумрачный, даже почернел весь.

— Чего ты такой невеселый, Егор? С околотком жаль, что ли, расставаться? — спросила его Фоменко.

Он поделился своим горем. Пришло письмо от брата: завалило землей в шахте отца, повредило ему все внутренности.

— Ой, лышенько! Что ж ты, Егор! Ехать надо. Каково-то старому умирать, не простившись с сыном! — всполошилась Фоменко.

Егор сомневался, пустит ли начальство. А на следующий день сообщил Елене Тарасовне: есть приказ — дать ему отпуск, пустить на побывку домой «ввиду возможной смерти отца и для раздела имущества».

— Ну, воротишься, будь ласка, приходи до нас в гости! — пригласила Фоменко.

— Спасибо. Приду, — пообещал солдат.

Из духовной семинарии Митю выгнали. И хорошо сделали. На кой черт ему семинария! Смешно учиться на попа, коли не веришь ни в сон, ни в чох.

Три года назад, 23 апреля 1895 года, около поселка Городищенского уложили первые сажени железнодорожного полотна в Забайкалье.

На всем протяжении будущей трассы возводили насыпь, укладывали балласт, шпалы. В стороне от насыпи, в глубине леса, валили деревья, очищали их от сучьев и коры, строили дороги-лежневки и конной тягой трелевали окорённые лесины на шпалорезку.

Народу требовалась уймища. Брали всякого, вплоть до беглых. Не разбирали. Дорога важная, дорога спешная. Витте надумал, царь повелел: быть дороге!

Митя нанялся рабочим.

Десятник семь шкур с тебя дерет, табельщик последнюю копейку ворует, хлеб жуешь с отрубями, воду пьешь грязную — из болота. На руках мозоли, на ногах опорки.

И гонят тебя в шею: скорей! Скорее руби, пили! Скорее вали, тяни, волоки из лесу! Чего расселись, скоты! Давай, давай!

Но в обед сойдутся работники у котла: кто на казенном харче — ремень потуже стягивает, а кто из местных — тому за пять верст жена молока тащит, ребятишки с туесами набегут, ягод насобирают.

Рассядутся работники на траве, поглядят вокруг: хороши земли за Байкалом! Простор. И тайга, и сопки, и пади, и река вдруг выбегает из-за горушки. А над всей этой красотой могучее, щедрое солнце!

Работали на постройке разные люди: и прошедшие всю Россию вдоль и поперек, и такие, что до седых волос дожили, не выходя за околицу родного села.

Были неповоротливые бородатые мужики с медвежьей силой, лютые в простой, незамысловатой работе. И городские умельцы, которых «впрок» нанимала дорога: выстроят, мол, мастерские, депо — мастера станут к машинам! А пока все до одного валили лес.

И в Митином десятке тоже сошлись из разных губерний и уездов люди. Деревенские из ближней округи пришли с одной думой: как бы поскорее заработать и вернуться домой, в деревню. Да как заработаешь? То начет, то вычет, то штраф…

И хоть всей душой стремились они домой, но все реже и реже поминали деревню. Говорили и думали больше о порядках на постройке, о произволе подрядчиков, о мошенниках-счетоводах и взяточниках-писарях.

Да, люди были разные, но для десятников, для подрядчиков, для инженеров все были на одно лицо — быдло, скот. Эй, нажимай, чего рот разинул? Вали, тяни, волоки!

Митю встретили приветливо. Парень он был хороший, ясный. Бесхитростно расспрашивали: откуда, семейный ли и где отец с матерью?

Вечерами разводили костры, жгли сучья. Огонь сближал людей. Сидели кружком, неотрывно глядя, как пляшет пламя. Ночь за спинами казалась темнее, а лица сидевших — мягче, светлее.

Неторопливо текли рассказы. Вроде все походили тут друг на друга, одну тянули лямку, а двух жизней похожих не было… Иногда сама собой рождалась песня, длинная, тягучая, и, оттого что пели одни мужчины, — сумрачная.

С Митей в паре работал дядя Левон, пожилой мужик с черной редкой бородкой, с узкими, монгольскими глазами на скуластом лице. На Ононе была у него большая семья и хозяйство. Сам он когда-то считался казаком, да поспорил с атаманом за какую-то «неправедность», вышел из казачьего сословия и подался на заработки. Работал он без натуги и без интересу. Все допытывался у Мити:

— Однако, паря, ты, видать, не из простых. Ссыльный, что ли? — допытывался он.

— Нет, я здешнего попа сын. В семинарии учился.

— Выгнали?

— Выгнали.

— А за что?

— За книжки запрещенные, — беспечно ответил Митя.

Дядя Левон посмотрел на Митю внимательно:

— Это какие же? Что против царя?

— Они самые!

— Что в них? Растолкуй, бога ради!

Дядя Левон, да и другие ждали от Мити какой-то правды. А что он знал? Читал множество книг, в том числе и запрещенные, да не вникал в их существо. И уж никак не связывал прочитанного с жизнью. Ему казалось, что все эти книги писали в своих кабинетах хорошие, но слабые люди, а Россия шла своей дорогой, стороной обходя умные речи и благие планы.

Теперь в судьбах множества людей Мите виделась какая-то закономерность, он только не мог постичь ее. Словно видел круги на воде, а кем и когда был брошен камень, не знал… И Митя только жалел людей и хотел им добра, а научить ничему не мог.

А дядя Левон так и остался при убеждении, что Митя знает многое, чего пока не открывает. Ему даже в наружности Митиной — в коренастой его фигуре, в буйной копне волос над крутым лбом, в смелом взгляде больших темных глаз — чудилось что-то особенное: широкий размах мысли, чувства.

И он стал относиться к Мите бережно: будет, мол, толк из человека, дай срок!

Быстро пролетело лето. И осень пробежала, не оглянувшись, как спесивая молодка, на бегу разметала по лесу золото рыжих волос, дохнула утренним свежим ветром.

Проснувшись однажды на рассвете, увидели: полотнища палаток изнутри одеты тонким слоем инея. Бараков не строили, хотя вокруг стоял лес. Надеялись кончить работы до зимы. А морозы ударили нежданно. Уже в сентябре прилетели первые чечетки с далекого севера, откуда и катила на длинных скрипучих полозьях ранняя зима.

Посреди палатки поставили печку. Дневальные день и ночь подкидывали чурки. Но ветер быстро выдувал тепло, и люди дрогли всю ночь. Проклятия и стоны неслись из всех углов. Молодой курносый Степа Прохоров, сирота, пришедший с народом с дальнего запада, часто плакал во сне.

Подымались в три часа. Вздували лучину. Обували не просохшие за ночь валенки. Подымали полог палатки… Ночь. Звезды яркие, сибирские. Лес. Сколько его извели, а убыли не было видно.

Среди зимы рабочих перевели на линию. Здесь все было по-другому, чем в лесу. Заканчивали укладку железнодорожного полотна. Одновременно по обе стороны пути закладывали кирпичные фундаменты станционных построек и подсобных служб.

Работа кипела, беспрерывно подвозили гужом строительные, укладочные материалы, оборудование. Вместе со станками прибывали монтажники из России, с обозами — мужики из глухих сибирских деревень. Рабочие размещались в наскоро срубленных бараках. Тесно, холодно, но все же крыша над головой, И жили здесь иначе. Дрались с начальством за тепло, за лучшую пищу, за правильные расценки.

Об этом самом толковали и в лесу, но там только жаловались, роптали. Здесь же шла драка, и кто-то умело направлял растущее недовольство.