Высоченного роста почтарь рассказал, что в Каменке, у старого колхозника Ивана Григорьевича Григорьева, хранится портрет Суворова.

- В большом почете он у хозяина. Это такая вещь, скажу я вам, говорил мне старик, - больших денег стоит. Художественная картина!

Этот почтарь и привел меня к Ивану Григорьевичу.

В чистой горнице на почетном месте висел в добротной раме портрет полководца, написанный масляными красками. Раму портрета украшали полотенца, расшитые по краям красными петухами.

Передо мной была хорошо выполненная копия портрета известного художника начала девятнадцатого века.

Он изобразил Суворова в мундире, при орденах, с маршальским жезлом в правой руке. На втором плане, в глубине, были видны, словно в тумане, русские войска.

Хозяин избы, старый колхозник, такой высокий и широкоплечий, что изба казалась ему тесной, рассказал:

- Я старый солдат, еще в четырнадцатом с германцем воевал. И отец мой солдат - против турок ходил, и дед солдатом был - тоже с турком воевал. А отец моего деда считался самым главным солдатом в нашей семье. Он у Суворова под началом состоял и в Кончанское с ним пришел. С тех пор мы и живем в здешних местах.

В избу вошла тетя Дуся. Это она вчера по дороге в Каменку говорила со мной о Клавдии.

- О, да мы уже встречались! Вот и снова повидались! - воскликнул я.

Тетя Дуся приветливо кивнула головой.

- Нежданно-негаданно! - рассмеялась она. - Что же, рады гостям!

- Ну, хозяйка, собирай на стол! - распоряжался старик, открывая дверцу шкафа с посудой.

На полотенце, украшавшем раму с портретом полководца, висела старинная медаль.

- За штурм Измаила! - сказал горделиво хозяин. - Дед говорил, что сам Суворов пожаловал эту медаль его отцу.

Любуясь портретом, я то отходил назад, то приближался вплотную и всматривался в знакомые черты лица полководца.

- От отца достался, - кивнул старик на портрет.

- Этому портрету место в хорошем музее, - сорвалось с моих губ. - Что за прелесть! Какая замечательная работа!

- Да он и у нас, как в музее. Моя старуха о нем заботится, все полотенцами украшает.

- А в музее на него будут смотреть тысячи людей.

- Это про какой музей вы говорите?

- Про Суворовский.

- В Ленинграде?

- Да, в Ленинграде. Туда приезжают люди со всех концов Советского Союза и из других стран.

Старик погладил бороду, подумал минутку, потом решительно подошел к стене, подставил стул, встал на него и, сняв с тяжелой рамы расшитые петухами полотенца, подал мне портрет:

- Возьмите! Ваша правда. В музее он будет на месте.

Поступок старика смутил меня:

- А как же вы? Что скажет жена?

- Что скажу! - поднялась с лавки тетя Дуся. - А скажу вот что: думки у нас с мужем одни, берите портрет.

Слова об оплате обидели стариков.

Вместе с портретом Суворова старик вручил мне книжку на французском языке, изданную в восемнадцатом веке.

Спустя полчаса подарки были снесены в сельсовет и упакованы для отправки в музей.

В сельсовете сидела русоголовая школьница - моя вчерашняя знакомая, Клавдия.

- Ищу вас по всей Каменке, - вскочила она с лавки, увидев меня. Директор просит вас прийти в школу. Ведь вы обещали.

- Скажи директору, что я сейчас приду.

- Так вы приходите, ребята ждут!

С этими словами Клавдия помчалась по улице.

У школы меня ждал директор. Мы условились с ним, как лучше провести с учениками беседу о поисках суворовских реликвий.

Окончились уроки. Ребята внимательно слушали меня, потом задавали вопросы, а под конец захотели узнать, как и когда я начал собирать вещи для музеев.

И мне пришлось рассказать историю о том, как один самый обыкновенный паренек стал почитателем великого русского полководца.

Свое детство парень - звали его Владимиром - провел в Закавказье, в небольшом городке, у самой границы с Турцией.

Неподалеку от дома, где он жил, в кривой, узкой уличке стояла мастерская. В ней не старый еще годами, но изможденный непосильной работой дагестанец делал новые и чинил старые шашки, кинжалы и ятаганы. "Мастер холодных оружий", - говорил дагестанец о себе.

Хозяин мастерской работал не один. Вместе с ним у горна копошились его трое сыновей: Вано четырнадцати лет, Джурба десяти и Ибрагим восьми лет.

Работали от зари до зари. Никто из ребят не учился: на это не было ни времени, ни средств. Отец ходил постоянно в рваной, засаленной, прожженной черкеске, но никогда не унывал. Он то прожигал клинки на горячем огне, то отковывал их или шлифовал, то наносил узоры и всегда напевал. Временами казалось, что оружейник наносил эту нескончаемую, прихотливую, щемящую сердце песню в форме узора на клинок шашки.

- Откуда эта песня? - спросил как-то Владимир дагестанца.

- Кубачи! - коротко ответил тот гортанным голосом. - О, кубачи! обнажил он, улыбаясь, испорченные кислотой зубы. А глаза его светились доброй детской улыбкой.

Владимир не совсем ясно представлял, что значило это слово "кубачи", но оно уносило его в затерявшиеся в облаках горные кручи. Он видел себя в отдаленном дагестанском ауле. Видимо, там жили отважные люди - "кубачи", лучшие дагестанские оружейники. Предположения были верными.

Тяжело приходилось детям хозяина мастерской. И тяжелее всех - его старшему сыну Вано, выполнявшему тяжелую работу. Он был сверстником Владимира и дружил с ним, а тот часто заходил в оружейную мастерскую мрачную, закопченную клетушку, наполненную запахом гари и кислот, разъедавших глаза.

Владимир любил наблюдать, как Вано ловко орудовал инструментами, как умело выделывал из белого металла или серебра замысловатые украшения для кинжалов и шашек и гравировал старинные надписи.

Работа кипела у него в руках - и какая работа! - тончайшая, как говорят, ажурная, требовавшая огромного терпения.

Наблюдая за тем, как Вано и его отец делали оружие, Владимир полюбил их искусство и проникся уважением к этим бедным людям.

Когда в 1914 году, в первую мировую войну, ему пришлось уйти на фронт, он не пропускал ни одной кавказской шашки или кинжала, чтобы не полюбоваться тонкой работой оружейников и не вспомнить старого "кубачи" и его сыновей.

Продвигаясь с полком по Малой Азии, Владимир собирал, где только мог, старое брошенное оружие. Его любознательность удовлетворялась полностью. Турецкие солдаты, особенно кавалерия из курдов, были вооружены подчас такими ружьями, пистолетами, кинжалами и саблями, что не во всяком музее отыщешь.

Найдя какой-нибудь кремневый пистолет столетней давности или изогнутый серпом кинжал, молодой собиратель возил их притороченными к седлу, пока не получал возможности отправить в музей Тифлиса или Екатеринодара.

Сколько раз попадало ему от командира за то, что в походе у него всегда находились две - три лишние шашки да столько же кинжалов!

- Опять у тебя целый арсенал. Ты бы еще пушку туда пристроил, ворчал командир.

- Да ведь это настоящая даргинская, - оправдывался Владимир. - Она не уступает дамасским клинкам.

- Горе ты мое! - обрывал его командир. - Ты воевать сюда пришел или музеи старым оружием снабжать?

И, скрывая в густых, черных усах усмешку, приказывал:

- Сдавай на ближней станции эти музейные экспонаты, и больше чтоб я никогда не видел у тебя ничего лишнего. Понял?

- Слушаю! - покорно отвечал Владимир. Но проходило время, и все оставалось по-прежнему.

Двор дома, в котором жил в детстве Владимир, соприкасался с воинскими казармами. Здесь квартировали казачьи части.

Все ребята с его улицы от десяти до пятнадцати-шестнадцатилетнего возраста целыми днями сновали подле казарм. Особенно их привлекали конюшни.

На какие только хитрости не пускались ребятишки, чтобы проникнуть в конюшни, поближе к лошадям!

Казаки делали вид, что совершают преступление, допуская их к казармам, но в душе были довольны этим. Они поручали ребятам уход за лошадьми и уборку конюшен, а сами гуляли.

Играючи, ребята выполняли большую работу. Владимир не отставал от других. В награду казаки разрешали своим молодым помощникам водить лошадей на водопой и купать их.

С гиком, криком и свистом неслись ребята на неоседланных конях по улицам к серебрившейся за околицей реке, когда наступал час водопоя и купанья.

Уход за лошадьми, работа в казармах, полковые учения, которые они не раз наблюдали и которым старательно подражали, когда мчались наперегонки к реке, не прошли бесследно. Владимир и шесть его сверстников научились отлично управляться с конем, рубить шашкой лозу и хватать на скаку с земли платки не хуже заправских казаков.

Это пригодилось им, когда они спустя несколько лет ушли на фронт.

Вспоминается и еще одно обстоятельство, почему Владимир с детства заинтересовался военной историей. Оно связано с полковой швальней пехотного полка.

Окна швальни выходили на пустырь. В свободное от уроков время мальчики постоянно толпились перед окнами, играя в "стеночку" незатейливую ребячью игру.

Здесь иногда проигрывались целые пуговичные состояния, но один миг, и счастливчики становились обладателями несметных пуговичных сокровищ. Пуговицы получали, как правило, за мелкие услуги от полкового каптенармуса, заведовавшего швальней.

Ничего, что пуговицы были обычно порчеными - без ушек, с надтреснутыми краями, с разными изъянами - "выбраковка", как говорил каптенармус. Все равно! Это были настоящие солдатские и офицерские пуговицы, посеребренные и позолоченные, с тиснеными и накладными гербами с орлом, большие и маленькие, дутые и штампованные. Да каких только пуговиц нельзя было найти в кладовой у полкового каптенармуса!

Они ценились дороже денег.

Помнится, однажды в школе на уроке преподаватель истории сказал:

- А вот мы, ребята, не выходя из класса, можем свой музей организовать. Хотите?

Ученики любили историка за веселый нрав и за то, что он постоянно придумывал интересные вещи. Вот и сейчас его предложение организовать свой музей захватило их.