Я задышал ровнее. Спокойно. Кто бы он ни был, если сразу не сдал, значит у него нет ни малейших доказательств, либо он имеет свои планы насчёт меня. А может и то и другое. В любом случае, я прокололся именно на последнем убийстве. Кто-то что-то увидел, или понял, или утвердился в своих подозрениях. Но это не случайный человек. Нет, здесь явно личные счёты.

    Улики, какие могут быть улики? Никаких. Абсолютно. Одежду выкинули на больничную помойку, и я не настолько параноик, чтобы думать, будто кто-то рылся в больничных отходах, чтобы найти её. Ведь надо было ещё знать, что её выкинули и всё очень оперативно. Нет, здесь ловить нечего. Остаётся нож. Если сравнят форму разреза – одного этого хватит, чтобы посадить меня навсегда. Выбрасывать жалко.

    Мельтешение мыслей постепенно перетекало в чёткую череду холодных образов и слов, какие плывут во время работы над книгой.

    Финку ещё нужно найти. Очень сомнительно.

    Мои губы неожиданно растянулись в улыбке, а кровь начала закипать. Стало стыдно за недавний приступ паники. А если даже найдут, в чём проблема! Если полиция заинтересуется мной настолько, чтобы проводить обыск, я уже не отмоюсь. Без серьёзных оснований в квартиру и гараж известного писателя не придут, я ведь не оппозиционер. Я абсолютно лоялен власти и даже в паре романов очень лестно отозвался о нынешних правителях, чтобы уж совсем обозначить свою любовь и преданность. Власть меня тоже привечает, претензий не имеет. Живём, душа в душу.

    А если основания для обыска будут, значит, по любому придётся защищаться. Зарежу сколько смогу полицаев, но сдаваться живым не собираюсь. Провести последующие тридцать-сорок лет в тесной камере – не для меня. Я свободолюбивая птичка. Если уж от любви убёг, от тюрьмы сам бог велел сбежать подальше.

    Остаётся всё правильно обдумать. Этот хмырь, кто бы он ни был, вряд ли представляет с каким зверем взялся в игры играть. Это мне на руку. Я умею охотиться на людей, а он вряд ли. Надеюсь на это, иначе охота может стать слишком интересной.

    Я медленно прохромал к железной двери и осторожно выглянул в глазок. Пустая площадка. Вдруг возникло иррациональное ощущение, что сейчас кто-нибудь выскочит из-за угла и скорчит морду прямо в глазок с криком «Буу-га!». Я хмыкнул и подёргал ручку. Разумеется, заперта. Я воткнул длинный ключ в верхнюю замочную скважину и запер её тоже. Бережёного железная дверь бережёт. Ещё раз подёргал за ручку и отошёл. В кухне взял палочку и обошёл все окна. Проверил и задёрнул шторы.

    Немного успокоенный, лёг на диван и уставился в новенький навесной потолок. Смотреть на него не столь интересно и познавательно как на старый побеленный, но определённо приятней. В руках вертел нож.

    Итак, что мы имеем? 

    Самый очевидный вариант – мой приятель Егор Лошаков. Кто ещё мог догадаться и прознать о моей тайной жизни кроме полицейского. Даже на людей в форме иногда находит просветление. Но слишком уж замысловато для полицая. И бессмысленно. Если бы я попал на крючок к правоохранительным органам, они бы не стали разводить бодягу, а организовали бы слежку, чтобы взять меня с поличным. Или сразу бы арестовали, и я сейчас потел бы в кабинете следователя. Я постукивал широким лезвием по ладони. Вариант маловероятен. К тому же, письмо очень личное, кто-то очень конкретный имеет на меня зуб.

    Прицеп-младший, который каким-то образом выяснил, что я виновен в гибели его бывшей подружки и теперь жаждет возмездия. Ещё более маловероятно. Бандиты не стали бы церемониться, и я уже давно прохлаждался бы под землёй в ближайшем лесочке. 

    Остаётся нынешний хахаль, Суздалев Павел, сын заместителя губернатора. Я вспомнил его испуганный, ломкий голос «Кто ты!» и усмехнулся. Жидковат, однако. Догонять не решился.

    И кто тогда остаётся? Да кто угодно. Суздалев мог видеть меня гораздо лучше, чем я думаю. Я полагаю, что остался безымянной тенью, но вот прикол, если он видел моё лицо. Оно достаточно хорошо известно в наших краях. И вот он отошёл от шока и возжелал вкусить сладкий плод возмездия. Вдвойне обозлённый от сознания собственной трусости. Такое бывает.

    Сын бандита не пошёл по стопам отца и мог специально не обращаться к нему за помощью.

    Лошаков может подозревать меня, но молчать, потому что отсутствуют доказательства, а его начальство совершенно не поощряет разговоры об Осени. И теперь он пугает меня, чтобы я задёргался и наделал глупостей. Тогда то и возьмёт тёпленьким. Выбьется в герои, повышение по службе и прочие приятности.

    Может быть всё что угодно. И даже то, что эта писулька просто чей-то глупый розыгрыш. Я ведь пишу про маньяков, так что шутка в тему. И теперь злобный некто сидит и криво ухмыляется, потирая потные ладошки, даже не подозревая, что попал своей запиской прямо в точку.

    Почему я вообще переживаю? Какой-то глупый животный рефлекс. Смерть не пугает меня, в этом мире ничто не держит мою душу и моё тело. Я выплатил все обязательства.

    В принципе ничего особенного не произошло. Всему приходит конец. Настал мой черёд. Единственное, что напрягает, это жестокосердие судьбы. Циничной и зловредной. Она решила поиздеваться надо мной руками какого-то дурачка, которому я заранее глубоко сочувствую и приношу искренние извинения за все будущие неудобства. Поверили? Чёрта с два! Никаких извинений.

    Я отстранённо наблюдаю, как моё тело омывают волны облегчения. Может быть даже хорошо, что всё закончится. Я попытался найти хоть один самый маленький крючок, который цеплял бы меня за жизнь и не нашёл ни одного. Я просто злой дух, который парит над миром и рассеется как дым, когда настанет срок. Как тяжёлое воспоминание, как навязчивый кошмар. Я тень среди людей и когда-нибудь сольюсь с тьмой. Стану окончательно невидим.

    А пока нужно успокоиться. И я спокоен. Спокоен как удав, как слон, как олимпиец, как олимпийский удав, как удавленный олимпиец, как… Я зевнул, как спать хочется! Мысли утомляют. Приходите, берите меня, плевать. Если придёт полиция, всё будет кончено, если герой-одиночка, я его выслежу и зарежу, а если шутник, я его тем более выслежу и зарежу два раза. Всё закончится, так или иначе. Я повернулся на бок, прижал к груди нож и блаженно закрыл глаза. Мутный тяжёлый сон придавил мою голову к подушке. 

    Под утро начали всплывать неоформленные мысли и зыбкие воспоминания.

    В первые дни после Её смерти, я лежал, смотрел на гипс и пытался представить, что сейчас происходит с ней.

    Вот её привезли в морг. Она не чувствует ничем не сбиваемый запах формальдегида и смерти. Её обнажённое тело лежит на столе со стоком в ногах, но ей не стыдно. Её лицо спокойно и умиротворено. Я ни разу не видел её обнажённой. Зато чужие люди, санитары и патологоанатом любуются на её тело. Хотя, наверное, они видали и получше. Для них – она всего лишь нудная повседневная работа. Интересно, они жалеют её, говорят, как жаль, что она умерла такой молодой и красивой, или тихо злорадствуют гибели богатенькой сучки?

    Вот они обедают борщом, который приносят в банках из дома. Смеются, рассказывают анекдоты, чтобы таким нехитрым способом обмануть смерть. Врач опрокидывают рюмку для затравки.

    Я смотрел в потолок и словно наблюдал, как на её белом теле появляются первые разрезы. Будто я стал ясновидцем и умею видеть недосягаемое. А может, я парил в дурманном полусне, и мне виделось, как патологоанатом вытаскивает из её тела внутренности. Изорванное кинжалом сердце, печень, лёгкие. Как ей вскрывают затылочную часть черепа. Её прекрасное лицо безжизненно спокойно, когда ей натягивают кожу с затылка на лоб, чтобы вытащить мозг.

    Внутри всё леденеет. Я чувствую всё, что происходит c её телом вместо неё. Потому что она уже далеко, где-то в нигде, куда я её отправил.

    Вот другой день, зашили холодную, ставшую резиновой кожу, чёрные крашеные волосы снова обрамляют неподвижное лицо. Люди скажут, красива, как при жизни. Тело обмыли и наряжают в платье. Хотелось бы увидеть, жаль не могу присутствовать на похоронах.