Зоя нисколько не удивилась, услышав свою фамилию, — конечно, ее должны были принять. Родители хлынули к дверям, загалдели, обступили девушку со списком со всех сторон. И тут Зоя снова увидела ту, седую, которая так ласково смотрела на нее там, в зале.

— Ну, а ты что? Где твоя мама?

— Я одна пришла, — сказала Зоя смело, — мне же танцевать, а не ей.

— Нет, девочка, так нельзя. Без мамы мы тебя не можем принять, нужны определенные траты. Ты музыкой занимаешься?

— Нет.

— А инструмент у тебя есть?

— Это что — пианино? Нет, нету. — Зоя чувствовала, что начинает злиться.

— А, это наша цыганка, — сказала девушка, читавшая список, подходя к ним. — Что с ней такое, Анна Трофимовна?

— Да видишь, она одна пришла.

— Без родителей мы не берем, — пояснила девушка, — да и учишься небось плохо?

— Подожди, Тамара, — остановила ее Анна Трофимовна, — ты видела — у девочки очень легкий прыжок, я ее хочу к себе взять, она у меня полетит.

— Ну вот, опять ваши фантазии, Анна Трофимовна. — И равнодушно сказала прямо Зое в лицо: — Просто недокормленный ребенок, отъестся — и ничего не останется.

— Ах, какая ты, Тамара! — Анна Трофимовна затрясла головой и, словно защищая Зою, положила ей на плечо маленькую изящную сухую руку. — Приходи в понедельник в пять часов, прямо ко мне. Тебя как зовут?

— Комаровская Зоя.

— Ну вот и приходи, Зоя. Мне кажется, у тебя получится.

И у нее получилось. Она была гибкая, легкая и сильная. Она чувствовала в себе эту звенящую тугую пружину, которая, раскручиваясь, распрямляясь, несла ее в пространстве устремленно и плавно. У нее был талант. Зойка знала это, и другие теперь тоже это видели и признавали. Анна Трофимовна сама занималась с ней музыкой в школьном зале. Маму все-таки пришлось привести в школу. И в конечном счете это было хорошо, мама не могла им не понравиться, — она пришла красивая, рассеянная, далекая. «Да, конечно, — говорила она, — само собой разумеется… если это нужно для моей дочери…» И теперь у Зои было все — новенькое черное трико, и балетные туфли, и чемоданчик, с которым ходила она на занятия своей новой прекрасной балетной походкой — носки врозь, плечи назад, спина прямая, и внутри у нее все время звучала музыка. Почти два года продолжалась эта счастливая пора, а потом… потом все пошло не так.

— Зоя, девочка, — тревожно сказала ей как-то Анна Трофимовна, — нельзя же так расти, посмотри, ты уже выше всех в классе, а здесь есть дети и старше тебя.

— Зато у меня легкий прыжок, — смеялась Зоя, — вы сами говорили.

И вдруг Анна Трофимовна опустила глаза и снова, как тогда, защищая ее, положила руку ей на плечо.

— Нет, девочка, — сказала она, — прыжок уже не тот, мне очень неприятно тебе это говорить, но боюсь, что ты уже переросла балет, тебе надо заняться спортом, может быть — баскетболом. — Она стрельнула в Зою растерянными жалобными глазами: жива ли девочка?

Зоя была жива. Гордость и самолюбие помогли ей выстоять.

— Ну что ж, — сказала она, подумав. — Мне больше не приходить?

— Да нет, девочка, что ты, ты не так меня поняла, я говорила о профессии, о чуде, а так — ты приходи…

Зоя больше не пришла, она тоже думала о чуде, теперь все это не имело смысла, все было заброшено, — и трико, и балетки, и музыка: только походка осталась навсегда — носки врозь, плечи назад, спина прямая. Зоя была в седьмом классе, и она очень похорошела, стала почти как мама. За ней ухаживал один мальчишка во дворе, она ходила с ним в кино и один раз даже целовалась — в щеку. А в школе проявился у нее математический талант, и, обдумав все как следует, решила Зоя, что наука в конечном счете превыше всего на свете и балет занятие довольно-таки тупое. Интеллект — вот что определяет человека. Таков был итог ее неполных пятнадцати лет. Она кинулась в самообразование, и в ее туго набитой всякой всячиной голове все реже мелькало тревожащее воспоминание полета, стремительного и плавного движения в пространстве, полном музыки, легкая рука Анны Трофимовны, замершая в изящном легком жесте, давно прощенная Тамара за пианино, умница Тамара, она-то как раз и была права — для балета нужны недокормленные дети, а у Зои был, слава богу, здоровый аппетит. И время до отказа заполнено было делом, времени ни на что другое не хватало, а впереди помимо воли забрезжило что-то очень важное и новое, волнующее, прекрасное и тревожное — наступила пора любви.

Приближались майские праздники. В воскресенье с утра мыли окна: мама — наружные рамы, а Вета — внутренние. Конечно, по этому поводу немного они поссорились, все удовольствие-то и было в наружных стеклах, чтобы постоять во весь рост в окне, вдыхая свежесть и шум улицы, звонки трамваев, увидеть серую даль крыш. Так интересно было смотреть сверху, как вылезают из трамваев люди и как они садятся, и представлять себе, что ты птица, взмахнешь сейчас руками и полетишь над переулком.

Но так или иначе, все равно мытье окон уже пахло праздником, оттого хотя бы, что прозрачность стекол вдруг проявлялась как на переводной картинке, и новым, ярким, звонким, умытым делался мир.

На столе лежала раскрытая книжка. Это Лялька подсунула ей Флобера, а он никак не нравился Вете, ну такая скукотища была его читать. И вообще хороша эта Лялька, крупнейший специалист по литературе.

— Мне кажется, Вета, что ты неправильно читаешь.

— Почему это неправильно? — удивилась Вета.

— Ну, не то. Тебе сейчас надо классику прорабатывать…

— Откуда ты это знаешь, что мне надо?

— Ну прости, не тебе, а всем нам.

— Ну и все равно, читаю я классику не хуже твоего…

— Конечно, но ты сейчас совсем другим увлекаешься. А то совсем неподходящее чтение.

— Это почему еще? Что ты такой за пророк? Там красота сама и поэзия, а ты… ты дура! — И, развернувшись, отлетела от Ляльки.

Но Лялька не отстала, и обидеть ее оказалось невозможным. На следующий день притащила Флобера, подсунула и глаза таращит.

— Ну, Вета, не сердись, прочитай…

И Вета смолчала, взяла, Лялька и тут своего добилась.

Ведь и правда — поссорила ее с Зойкой и еще перевоспитывать взялась. Есть же такие дуры.

И теперь Флобер нарочно, назло не нравился Вете. Ирка долбила на пианино. А Вета не стала учиться музыке, бросила, и родители не настаивали, не заставляли ее. Вообще что ее интересует? За сколько разных вещей она бралась и все бросала. То рисовать она ходила в Дом пионеров, и очень ее хвалили, говорили, что способная. Но она бросила, надоело рисовать гипсовое ухо — все ухо да ухо, ей совсем другого хотелось. А чего — она и сама не знала. И английским бросила заниматься — учительница не понравилась, старая она была, и усталая, и разговаривала с ней, как с маленьким ребенком, песенки какие-то заставляла учить.

«Наверное, я бесталанная», — думала Вета, но нет, она сама не верила в это, что-то было важное внутри нее, что-то там дрожало и готовилось, что-то прекрасное, ни на что на свете не похожее, для чего она и родилась на свет. Только пока она еще не знала, что это было.

Зазвонил телефон.

— Вета, тебя! — крикнула мама.

Это оказалась Зойка. Они с Ветой давно уже избегали друг друга, и вот неожиданно Зойка позвонила.

— Привет! — сказала Зойка. — Я тебе хотела сказать, я твою книжку прочитала… и вообще много его прочитала. Ты человек, Ветка. Я думала, ты так, воображаешь, но это правда здорово…

— Конечно, здорово! — обрадовалась Вета.

— Пойдем потреплемся, — предложила Зойка.

— Давай! Я сейчас выйду к остановке пятого, к скверику.

— Жду, — сказала Зойка и повесила трубку.

И вот торопилась Вета к скверу.

Зеленое небо догорало над церковью. И только сейчас заметила Вета, как сползались туда со всех сторон старушки с белыми узелками, а из узелков торчали бумажные цветы и свечки. И возле ограды церкви целая толпа их стояла, и в сумерках теплились огоньки свечей, и так красиво это было — глаз не оторвать.